Обновление (Иван Васильев)

Хроника второго вступления в наследство

1

Весна сильно запоздала. Весь апрель стояли крепкие утренники, таявшие днем снега уходили в небо, и большого половодья, как ожидали, не случилось. Поворот на тепло произошел в ночь на тридцатое: подул южный ветер, пригрело солнце - и затаившаяся в древесных почках и в корневищах трав сила возрождения в два дня преобразила землю. В первомайские праздники по всему лесу гремел торжественный, к сожалению, не доступный человеческому уху салют - лопались мириады березовых, ольховых, ивовых почек.

Иван Николаевич торопился в деревню. Его охватило понятное только старикам нетерпение - увидеть весеннее пробуждение, насладиться его неостановимой, подвластной только солнцу силой. Он появился в Дубровке в полдень пятого мая, увидел под окнами горку белого силикатного кирпича и невысокий штабелек досок, но не задумался, зачем они тут, поскорее отомкнул замок, скинул с плеч походный рюкзак и, как был в дорожном платье, поспешил в лес.

Бор начинался сразу за околицей. Старые сосны в войну были вырублены, но успел подняться подлесок, он был густой, с примесью березы и ольхи, неухожен, как всякий беспризорный, - захламлен свалками и железом, изрезан нужными и ненужными дорогами. Тонко чувствующего природу Ивана Николаевича возмущала безалаберность дубровцев, не умеющих ценить такое благо и красоту, но не в его власти было что-то изменить, и он, с какой-то болезненно-щемящей страстью влюбленный в лес, уходил за наслаждением все дальше и дальше от деревни - в сопки.

Место это называлось Ключи. Из-под сопок били прозрачные родники, они подпитывали небольшие, зараставшие тростником и кувшинками озерца, промывая через тропы и поляны неглубокие руслица, которые безжалостно заваливали тракторные колеса и гусеницы, а ручьи снова и снова, разливаясь лужами, подмывали дороги, упорно и настойчиво искали свои пути к озерам, чтобы не дать им иссякнуть. В холодной войне мужиков с родниками было что-то противное разуму. Это походило на то, как если бы ленивый человек, забравшись на нетопленую печку, грелся пожаром собственной избы.

На сопках, среди негустого сосняка, из-под опавшей хвои каждую весну пробивалось на свет и распускало бледно-фиолетовые лепестки чудо - сон-трава. Иван Николаевич не мог бы вразумительно объяснить, почему именно прострел, а не буйно разлившаяся в низинном чернолесье подлеска, очаровывает его и вызывает в душе детский восторг и умиление. Понимая, что ни объяснить, ни понять этой слабости нельзя, он тщательно скрывал ее даже от своих близких, однако и преодолеть ее не старался, хранил в душе, оправдываясь тем, что надо же человеку хоть такой малостью отличаться от других, и оттого, что она, эта слабость, никому не видима, доставляло ему удовольствие. Еще в те годы, когда задумывал школьный парк, он ходил в сопки с лопатой, выкапывал цветки с материнской почвой, переносил под свои березы и липы, и новоселы жили, цвели, но, увы, только одну весну: новый май не мог их разбудить - они не засыпали, а умирали. Кто знает, может, тем, что сон-трава не поддавалась приручению, хотела жить вдали от человека, и объяснялось пристрастие Ивана Николаевича к этому цветку.

В последние годы в сопки пришел человек с машиной, разворотил ковшом и лопатой моренную гряду, выбрал годный для бетона зернистый песок и, оставив после себя ямы и отвалы, подался куда-то дальше. В прошлую весну еще оставался нетронутым небольшой взлобок - последнее прибежище чудо-цветка, куда и поспешил сейчас старый профессор. Но вместо взлобка он увидел отвесный обрыв с поверженными соснами и сидящего на самой кромке обрыва человека. В черной куртке, с узким ремешком через плечо, в сдвинутой на затылок кепке человек сидел к Ивану Николаевичу спиной, свесив ноги вниз. На шаги не обернулся, но, заслышав их, сделал приглашающий жест рукой.

- Двигай сюда. Садись.

Голос был знакомый. Иван Николаевич придвинулся поближе и, удостоверившись, что не ошибся, спросил:

- Кому это вы, молодой человек, назначили тут свидание?

Леня Котов опрокинулся на спину, перевернулся и вскочил на ноги.

- Иван Николаевич, вы? Как с неба свалились! Здравствуйте!

- Здравствуй, Леня! Здравствуй, дорогой! - Они обнялись. - Ты, кажется, что-то плануешь?

Через плечо у Лени Котова висела полевая сумка, в руке он держал довольно большой, потершийся на сгибах, из розоватой бумаги лист, на каких обычно делают выкопировки чертежей и схем.

- Планую. Уже целый месяц хожу и планую. Механика Котова больше нет, перед вами, Иван Николаевич, большая шишка - председатель Дубровского сельсовета Алексей Дмитриевич Котов. Каково?

Иван Николаевич с шутливой серьезностью оглядел Леньку с головы до ног и, изобразив огорчение, оценил:

- Мелковат для "шишки", солидности нет. То ли дело - Степушка! Значит, без меня тут что-то произошло... Ты, кажется, приглашал посидеть. Я, как говорится, с корабля на бал. Приехал - сразу в лес. Соскучился по Дубровке, Алексей Дмитриевич.

Леня мигом скинул с плеч куртку, расстелил на обрыве, помог Ивану Николаевичу сесть и спустить ноги. Сам пристроился рядом.

- Земля еще не прогрелась, не простудитесь. Вас подлечили там или не очень?

- В допустимых пределах, Леня. Ну, рассказывай... Это что, отцовская? - Иван Николаевич с первой минуты обратил внимание на Ленькину полевую сумку и сейчас, взяв ее в руки и откинув клапан, увидел на целлулоиде две круглые, словно просверленные, дырочки и присвистнул удивленно: - Эге-е... Чья такая?

- Нашего ротного. На память подарил. По пути в госпиталь.

- Ротный выжил?

Леня не ответил. Он глядел через развороченные сопки в лесную даль, закрытую легким солнечно-зеленым маревом, и, кажется, не слышал вопроса.

- Понимаю, - произнес профессор и замолчал, устремив взгляд туда же, вдаль, только в свою, далеко- далекую, которая даже тут, в столь неожиданном месте и в совершенно неподходящую минуту, является и еще теснее роднит его, старого, седого человека, с этим приятным ему юношей, у которого уже есть своя даль, еще живая и щемящая, и они, эти их дали, близки и родственны, потому что солдатские.

С того места, где они сидели, видно было далеко. Справа, в низине, голубели два озера, за ними распаханные косогоры, крыши деревень, левее - черное, расчерченное канавами на квадраты болото с нарытыми по краям кучами торфа, за болотом опять деревни, поля, перелески. Карта, которую держал на коленях Котов, была выкопировкой территории Дубровского сельсовета, включавшей в себя угодья колхоза "Новая жизнь", двух лесхозов, межхозяйственного и государственного, торфопредприятие, зону отдыха - турбазу и пионерские лагеря, несколько песчано-гравийных карьеров и почти полсотни селений.

- Вот, Иван Николаевич, Степушкино наследство. Хожу с картой и примериваюсь, с чего начать. И как начать. Сил у меня - нуль, денег - грош, власти... не знаю, вроде и много, а как ее применить... Очень вас ждал. Задумки есть, но с кем ни поговорю - глазами моргают да головой качают. Сна лишился, ей-богу.

- А не задвинули тебя, Леня, этим выдвижением во второй эшелон? Власть власти рознь, в колхозе - экономика, в сельсовете - бумага... Что-то мне, честно говоря, такой поворот не по душе. Или ошибаюсь? Сам-то как чувствуешь?

- Всяко. Ребята говорят: жми на всю железку, поддержим. Голосовали за меня. Если с этой стороны, то власть - не копеечное дело. Ждут же чего-то от нее люди. Но чего? Вот и ломаю голову.

- Что со Степаном произошло? Перед выборами, и вдруг...

- Роковые случайности. Роком было предопределено: три случайности сошлись и поломали судьбу. На парткоме так объяснял. Исключили его.

...Степану Петрову кто-то шепнул, что в Косткове завелись самогонщики. А у Степана в Косткове родственник, зашел к нему проинформироваться: не чуял ли, мол, от какой избы самогонным духом тянет? У родственника - гость, да не простой, а Витька - шурин из Воркуты, сидят за столом и дуют самогонку. "У кого брали?" - спрашивает Степан. "Вот еще, покупать! Безрукие мы, что ли?" - отвечают хозяин с гостем. Что в такой ситуации делать Степану? Сесть за стол и замять для ясности. Однако норму не соблюл, понадеялся, что сдюжит, но перегон был крепок, да еще в карман бутылку сунули - оказалась она потом ополовиненной, видно, не утерпел, хлебнул по дороге,- а морозы в марте опять зажали, сунулся Степушка в снег, как в перину, а тут на его беду - патрульная машина ГАИ, думали, жертва дорожного происшествия, осмотрели, подняли и все поняли. Доставили в вытрезвитель, утром стали выяснять, чей да откуда, Степушка возьми и назовись чужим именем. Так и сгорел на работе Степан Петров, несокрушимый дубровский авторитет. Расторопова на собрании анафеме его предавала, как поп еретика. А в деревне поговаривают, кто-то ему свинью подложил: знали, что родственник грешит, захотели Степана на принципиальность испытать. Так ли, нет ли, но дыма без огня не бывает, видно, насолил Степан крепко - свалили.

- Такое вот, Иван Николаевич, стечение случайностей, - заключил Леня рассказ о падении Степана Петрова. - А вы говорите, случайность - проявление закономерности. Что-то я не улавливаю тут никакой закономерности.

- Зубрила ты, Леня, - сказал профессор.- Постигни наконец: не заучивать надо, а мыслить. Видишь, сосна зависла, на боковом корне держится. Долго она так повисит? Может, долго, а может, до первого случая. Случай ее опрокинет. А закономерность в том, что земледелец становится варваром: сел за руль и пошел крушить все подряд. Какой сосне упасть сегодня, какой завтра - это чистая случайность. Все они обречены на гибель человеком. В каждом случае ищи основу.

- Легко сказать: ищи. Думаете, не ищу? Озеров, первый секретарь райкома, когда благословлял меня на должность, говорил: "Иди, товарищ Котов, к людям, не зарывайся в бумаги". А я в этот лист уткнулся, видите, сколько крестиков и кружочков начертил - за каждым беспорядок. Такой, Иван Николаевич, на земле беспорядок, что руки поотбивал бы, да не знаю кому.

- Покажи. - Иван Николаевич взял у Леньки карту, поводил пальцем по кружочкам и крестикам, сгруппировал их, пересчитал и, достав из кармана ручку, написал над обозначениями цифры. - Вглядись и подумай. Найди закономерность. Не найдешь - сдавай должность, такое наследство рано тебе принимать. Пока ищешь, я погуляю. Помоги-ка подняться...

Иван Николаевич удалился побродить по лесу, он еще надеялся отыскать цветок сон-травы, а Леня Котов перевернулся на живот, расстелил карту, подпер голову руками и погрузился в размышления над своими знаками и профессорскими цифрами. "Странно, что он такое увидел, чего я не вижу? Голова у меня не так устроена, что ли? Конечно, голова, что ж еще? С моей головой в профессоры не попадешь. Так и он в мои годы не профессором был, а обыкновенным учителем. Он войну прошел, и я не в игрушки с пулеметом играл. Он директорствовал, и я председательствую. Нет, хаять свою голову подождем, а дадим ей нагрузочку, чтобы шевелила начинкой. Итак, что с чем связано и каким образом? Цифра "семнадцать". Где она стоит, что ее окружает? Почему тут семнадцать, тут два, а тут все тридцать три? М-м... Так, так... Тут три деревни, тут ни одной... Стоп! Люди... Где живут, там и гадят. Грубо. Не гадят, а работают. Вот, вот. Называется - производственная деятельность человека. Есть ниточка, есть. Деятельность - это соединение рук и природы. Ага, завертелась, туполобая! Давай, давай, жми дальше. Руки и природа. Лес, земля, вода - и руки с топором или за рулем. Топором Много не навредишь, пока лесину рубишь, вырастут две, а машиной? Машиной за час накорчуешь столько, сколько за год не вырастет. Мощность орудий труда... А голова где? На две руки одна голова - много, очень даже много. Как бы тупа ни была, а сообразить должна: срублю сук - свалюсь. Почему не соображает? Может, но не хочет? Не хочет потому, что лень, или потому, что не надо? М-да... Дальше - страшновато. Дальше - "не мое". Собственность. Своя и чужая, частная и общественная. Вопросик- не по Сеньке шапка. Да при чем тут Сенька, твои трактористы - что, ангелы? Это ж они наворочали. На своих огородах не ворочают. Блюдут садики-огородики. Вот тебе, Сенька, и шапка: нарисовал ты крестики-нолики потому, что... Нет, погоди, не туда понесло. Слишком велика основа - собственность. Должна быть поменьше, поближе к поверхности. Надо найти такую основу, которая в моей власти. Собственность я не заменю, и никто не заменит. Это как голова - дана так дана, другую не приставишь... Черт возьми, минуты не хватило, профессор идет. Провалил ты, Алексей Дмитриевич, экзамен, сдавай должность..."

- Ну-с, молодой человек, и до чего мы додумались? - Профессор возвышался над распростертым Ленькой безжалостным судьей, и Ленька в самом деле почувствовал себя как студент на экзамене, сробел.

- Цифры-то я расшифровал, Иван Николаевич, а дальше...

- Ну-ка, ну-ка!

- Производственная деятельность. Соединение рук и природы. А с головой не разберусь. Почему она не хочет думать?

- Ну-с, Алексей Дмитриевич, позвольте вашу зачетку.

- Двойка?

- Четыре с минусом. Должность можете исполнять, наследство, врученное вам, умножать.

- Иван Николаевич! - Ленька от радости подскочил мячиком.

- Эмоции, юноша, учитесь сдерживать. - Иван Николаевич оставил профессорский тон, приобнял Леньку за плечи. - Чайку бы нам сейчас, с утра не ел... Да, а как понимать стройматериалы под моими окнами? Под снос?

- За кого вы нас принимаете, Иван Николаевич?! Стройматериалы - это... Пойдемте, по дороге все расскажу.

Курс диалектики дубровским механизаторам вместо профессора читал Сергей Павлович Уткин. Он приезжал раз в неделю, по субботам, и оставался ночевать в профессорском доме. Торопиться было некуда, засиживались до полуночи. Поскольку заведующий района имел власть над учителями, то обязал и их посещать собеседования. От этого возникла было неловкость - молодые трактористы, недавние воспитанники школы, стесняли дубровских педагогов, им казалось, что совместные семинары уронят их авторитет, - но Сергей Павлович резонно заметил, что падает только ложное, истинное же испытанием укрепляется, и дело наладилось. Заглянувший однажды на огонек Озеров тоже втянулся в диспут, сначала теоретический - о противоречиях при социализме, - но скоро перешедший на конкретную, дубровскую жизнь, и тут Леня Котов подкинул идею, а почему, собственно, мы должны собираться в чужой избе, злоупотреблять добротой старого человека, когда сами в силах построить настоящий салон. Посыпались предложения, и вдруг вспомнили про сельскую библиотеку: есть она в Дубровке или нет ее? Удивились, как же так: специальное заведение, а они туда ни ногой? Не совсем, конечно, ни ногой - дорогу знают, но чтобы тянуло - этого давненько нет. Взялись объяснять - ничего вразумительного не нашли: ну, фонд бедный, библиотекарь часы отсиживает, из периодики - два журнала, две газеты, массовые мероприятия казенные, в общем скука - люди переросли библиотеку. Однако ж все это было поправимо. Ну перегнал человек службу, что из этого? Подтяни службу до его Уровня, так ведь в жизни все и идет: человек тянет дело, а дело - человека. В таком духе и резюмировал Доводы секретарь райкома. Однако Котов не согласился.

- Николай Семенович, а как вы объясните такой факт? - Ленька развернул подшивку областной газе- ты, нашел корреспонденцию "Так решил сход". - Кто не читал, перескажу в двух словах: в деревне Заход жители вынесли приговор - закрыть клуб и библиотеку. И район закрыл.

- Может, они темные, читать не умеют? - спросил Коля Пантелеев, рассчитывая вызвать смех, но никто не улыбнулся, сообщение не укладывалось в голове.

- Темные не темные, а свет погасили.

- Не погасили, а потух.

- Правильно, керосин кончился - лампу вон. Лень заправить.

- Вот тут и вопрос, как я заправлю, если лампе не хозяин? Можем мы, например, что-нибудь сделать со своей библиотекой? Абсолютно ничего. Она не наша, над ней хозяин - районная система. Можем прийти да уйти. Как в магазине: понравилось - купил, не понравилось - дальше пошел. Жителям Захода не понравилось - закрыли, чего зря зарплату платить...

- Об этом в статье и сказано: нечего бездельников держать.

- Да не бездельники пострадали, как вы не поймете? Сами себя наказали.

- Почему "себя"? Закройте у нас - как мы пострадаем, если туда не ходим?

- Нет, все-таки странно получается: один лентяй может у целой деревни отбить охоту к книге.

- Не только к книге. К чему угодно отобьет. Даже к земле. Интересно мне пахать-сеять, если меня за дурачка считают: не лезь, не суйся, без тебя знают?.. Отбери у нас землю - заплачем, что ли? Ничуть! А вы о какой-то библиотеке... Привез человек свою, сказал: пользуйтесь, люди, она ваша - совсем другой коленкор. Чего я сюда хожу? Интересно, вот и хожу, мозги проветриваю от всякой дури, которую мне туда напихали.

Озеров с Уткиным только переглядывались, страсти до того разгорелись, что слова им не давали вставить. Да и что они могли сказать? Кого от кого защищать, что оправдывать? Люди-то дело ищут. Настоящее. Интересное. Свое. Такое и надо было им дать, а не сотрясать воздух пустыми словесами. Но на вопрос все же надо ответить.

- Я, товарищи, не знаю конкретной обстановки в Заходе, деревня не наша. А вообще положение вы сами объяснили. Берите в свои руки и делайте, как считаете нужным. Насчет нового строительства не знаю, надо с Платоновым говорить, но полагаю, дело будет нескорое. А вот, скажем, пристройку сделать... Правда, согласие хозяина требуется, изба-то все-таки не колхоз- ная...

- Так что слово за вами, Иван Николаевич, - закончил Леня объяснение насчет стройматериалов. - Согласитесь - будем делать, не согласитесь...

- Что тогда?

- И тогда будем делать, потому что... профессор Дубровский сам этого хочет.

2

В природе существует закон весеннего обновления жизни, в обществе - закон обновления дела. Последний проявляется, в частности, в том, что все наследователи, приняв дело, придают ему ускорение. Правда, бывает, и промотают наследство, но исключение не отменяет правила. Правило неумолимо, неотменимо, объективно. В противном случае человечество давно бы вымерло.

Хорошо, когда человек не слепо подчиняется существующему помимо его воли закону, а с полным сознанием своей подчиненности. Сознательно подчиняющийся становится господином положения. Молодой председатель Дубровского сельсовета Алексей Дмитриевич Котов эту истину понимал. Пусть не так уж глубоко - не опытом постиг, всего лишь рассудком, - но понимал. Это и позволяло ему не залетать в мечтательные выси, удерживало его на грешной земле. И все же проект его - использовать потребительскую кооперацию как противовес бесхозяйственности - вызвал у Ивана Николаевича большие сомнения.

- Послушайте-ка, Алексей, колхоз-то ведь тоже кооперация. Производственная. Выходит, намерен ты Потребительскую противопоставить производственной, создать, как говорится, конкурентную ситуацию. Платонов первым заявит протест. В принципе ты его можешь Разорить. Я такое время помню. После войны в Дубровке был филиал великодворской артели "Разнопром". Его потому и прихлопнули, что люди из колхозов уходили в артель. Заметь, тогда это было не так просто: огороды отрезали, выпасов лишали, а все равно уходили. Теперь же, когда каждый волен выбирать..

- Это я вижу, Иван Николаевич. Как-никак газеты читаю, всякие там интервью, комментарии... Не конкуренции надо бояться, а лени. Вопрос: пойдут ли в артель? С прибыли жить - вкалывать надо. Копейка, конечно, светит, но она мозольная, вот в чем дело. Так что не Платонову страшна конкуренция, а мне. Но я думаю так: за артель не столько рубль агитировать будет, сколько самостоятельность. Человеку хочется быть хозяином. Помните наш разговор, отчего жизнь неинтересна? От этого самого, развернуться негде. Говорил я с народом... У лоскутовского Сашки Короля спрашиваю: "Почему ты, Александр Михайлович, не заведешь на своем дворе филиал колхозной фермы? Телят, например, взять на откорм, или поросят, или там кроликов завести. Жена почти без работы, ну что за работа - молоко собирать, это и пенсионеры могут, у тебя трактор в руках - накосить, привезти - раз плюнуть..." В общем подвел его к тому, что тысячи у него на дворе лежат, а взять их не хочет.

- Ну-ну, любопытно, что же тебе Король ответил?

- Ответил то, о чем я и говорю. "Тысячи интересно добывать умом, а не горбом". На этом моя идея и строится. Только бы людей найти.

- Ты про Степана что-то говорил. Будет из него толк? Отвык, поди, работать.

- В своем хозяйстве работает будь здоров! Оставил я ему сельсоветского коня, пускай пользуется, постепенно выплатит. А за мной правление закрепило старый драндулет, по наказу избирателей. Конь, наверно, и подсказал Степану предложить свои услуги. Дело было так: приехал председатель райпо, нельзя ли, говорит, организовать у вас артель по разведению рыбы, озера, мол, есть, малька, корма и всякие там снасти дадим, нужны старательные люди. Сначала я не очень поверил в эту затею. Тут Степан и пожаловал: берусь, говорит, артель сколотить. И правда, нашел четырех пенсионеров. Кто его знает, ручаться трудно, но поглядел, как они берутся за дело, вижу, не дурака валять собираются. Тогда у меня шарики и завертелись. Чего, думаете, я с картой в руках по сельсовету бегаю? Прицеливаюсь, Иван Николаевич.

- Это я понял, Леша. Но что тебе посоветовать, право, не знаю. Тут не теория нужна - практический совет, а какой из меня практик? Что и умел - позабыл.

- Теория тоже потребуется, Иван Николаевич. Осторожные, как я думаю, теорией-то и начнут меня глушить, у них это здорово получается. Для начала, если не возражаете, давайте съездим в Лоскутово и Заполье, сход там хочу провести, идейку подкинуть...

разговор этот шел между председателем сельсовета и профессором вечером девятого мая. Во время митинга у братской могилы Котов заметил, что Иван Николаевич, непривычно понурый, удалился раньше всех. Леня забеспокоился и после церемонии наведался к нему. Профессор грустный сидел в одиночестве и на Ленькино беспокойство ответил, что не по душе ему пышные речи на могилах, лучше бы почтили минутой молчания, душа очищается в молчании, а не в речах. Он даже больше сказал: вот, мол, церковь сумела использовать народный обычай поминовения усопших, а мы что на работу зовем, что память будим - одинаково криком. В общем расстроился Иван Николаевич на митинге и ворчал на Леньку: ведь не раз говорил Степану, что иной ритуал нужен, но со Степана как с гуся вода, а ты-то чего зады повторяешь, сам хоронил товарищей, должен понимать, чего душа просит. Ленька отмалчивался. Профессор поворчал-поворчал и - распечатал бутылку "Монастырской избы".

- Давай помянем. Всех убиенных...

Потом они долго сидели молча. Леню ждали дома, этот день всегда отмечали семьей, а он сидел тут, потому что не мог оставить Ивана Николаевича одного. Не сладко человеку, коль уехал от семьи, торопился сюда - ищет чего-то беспокойная душа. Не далек был Ленька от истины: профессора действительно мучило одиночество; и сын и жена попрекают, чего, мол, не сидится на старости лет, прилепился к деревне, будто медом там намазано. А деревня - что? Избу грозятся спихнуть. Заслужишь у них чести, как же. Хоть все отдай - хорош не будешь. Самое обидное, что правда в упреках есть. Вроде бы отстояли ребята избу, но хватит ли у них пороху, да и не в избе печаль - не тает к нему неприязнь в деревне: Левон на митинге даже головой не кивнул, Курносова-Расторопова с такой официальностью поздравила, что лучше б уж промолчала, да и Платонов что-то хмуро глядит... В такой день досада особенно зла, так душу ест, хоть беги куда-нибудь.

Молчаливое Ленькино присутствие подействовало на Ивана Николаевича успокоительно, досада улеглась, и он повеселел. И чтобы уж совсем закрепить настроение, заговорил Ленька о делах, знал, чем отвести от профессора печаль - подкинуть идейку, да чтоб с противоречиями. И попал в точку: Иван Николаевич согласился поехать в Лоскутово на сход, но спросил, о чем будет разговор.

- О Чертовом болоте,- с загадочной улыбкой сказал Котов.- Истребителей хочу отвадить. Если удастся, то...

- То - что?

- Боюсь говорить. Может, подождем до завтра?

- Ничего у тебя не получится, Алексей свет Дмитриевич, робеешь. Задумать задумал, а поджилки трясутся.

Котов изобразил на лице еще большую загадочность: посмотрим, мол, профессор, на вашу крепость в ногах.

- Ожидается классовый конфликт. Между рабочим классом и крестьянством.

У профессора левая бровь пошла вверх, прищурился - как прицелился.

- Болтун ты безответственный! Председатель сельсовета распаляет классовый конфликт... Скажи еще - антагонистический.

- Не-е, о характере противоречия умолчу, а насчет того, чтобы распалить, тут вы правы. Распалить, чтобы ликвидировать. Может такое быть?

- Послушай, Алексей, а я, знаешь ли, в самом деле тебя не узнаю. Или ты, как тот цветок сон-травы: ничего не было - и вдруг чудо? Выкладывай про Чертово болото, а то не поеду.

- Ладно. Боюсь я, Иван Николаевич, не классового конфликта, а конторского. Потому и действую тайком от района. Поставлю перед фактом... Суть дела такова: когда заговорили про рыбную артель, я спрашиваю у нашего кооператора, а что, если попробовать и лесные артели - клюкву собирать, грибы варить?.. Он ухватился: давай! Он-то "давай", и я "давай", а леса - болота чьи? С озерами проще, они колхозные, - договорились. А тут - лесхозы: один - государственный, другой - межхозяйственный. Вдруг не согласятся? Насколько я понимаю, силой Советской власти заставить их можно, это в том случае, если райисполком нас поддержит. Иванова вы знаете: решение, может, и поддержит, а просьбу наверняка утопит. И знаете, чего он испугается? Этого самого "классового" конфликта. Город сейчас бесконтрольно и безнаказанно опустошает леса, фактически вытеснил деревню, ей просто не угнаться за машинной ордой, оглянуться не успеешь - уже обчистили! Если же организовать, к примеру, артель по заготовке клюквы, она станет болото охранять - никто ногой не ступи, а это значит, такой ор поднимут - райисполком только отбивайся. Иванов это сразу учует и начнет отбрыкиваться теорией, мол, собственность государственная, а тут артель - не положено.

- Неверно. В законе сказано...

- Захочешь - любой закон обскочишь. Шепнул лесхозу: не отдавайте в аренду - и все, крышка нашей артели. Сами, мол, будем собирать. Я-то замышляю, чтобы сама деревня хозяином стала, а не барыги какие-нибудь. Зря, что ли, ноги трудил, столько крестиков нарисовал! Тут политика, Иван Николаевич, может, с этого конца и начать хозяина возрождать, а?

- Та-ак... Распалив, значит, конфликт до ора, привести отношения в норму. Отношения города и деревни. Отношения человека и собственности. При нормальных отношениях должен родиться хозяин. Хм, стратегия... Впрочем, что ж, курс выработан такой. Ты конкретизируешь на месте Считаю, разумно. Но не нами сказано: гладко было на бумаге...

- То-то и оно. Как ни стой крепко на ногах, а мандраже почувствуешь. Отвернутся люди - и пошел несолоно хлебавши.

Леня ушел от профессора, когда солнце садилось и тени от сосен протянулись через весь огород. Низкие лучи сквозь кроны деревьев проникали в заднее окно. Изба была поставлена так, что летнее солнце гляделось в окна от восхода до заката. Иван Николаевич распахнул раму, прислушался: там, за огородом, в ивовых зарослях жили соловьи. Они прилетали по-разному: бывали весны, когда даже первомайские праздники сопровождались их песнями. Нынче тепло запоздало, но зов гнезда сильнее непогоды, может, уже прилетели, вот сядет солнце - и запоют. Он присел на подоконник, прислонился к облипку и вдруг услышал мелодичную, как у малиновки, трель. Но странно, трель доносилась не с улицы, а звучала где-то в избе. Наверно, репродуктор ожил. Давно собирался заменить старый, оставшийся от отца динамик, который молчал месяцами, но иногда просыпался и издавал самые необычные звуки. Иван Николаевич опять обратился слухом за окно, но звон не умолкал и становился надоедливым, - встал и пошел на кухню выключить радио. У книжной полки остановился: звенело явно оттуда, из-за костылевского "Ивана Грозного", поставленного так, что три томика образовывали "домик". Из "домика" звенел... телефон. Иван Николаевич недоверчиво, даже с опаской - не шутка ли? - снял трубку.

- Слушаю... Ле-енька? Ну, шельмец! Ужо уши надеру... Ну, спасибо, дорогой. Сюрприз праздничный, рад, конечно. А с него что - и по междугородной можно говорить? Спасибо, испробую. Обязательно...

"Какой славный парень..." Иван Николаевич подозрительно часто заморгал, отворачиваясь к книгам и пряча лицо, забыв, что он один в доме и с Ленькой говорил по телефону. "Слаб на глаза становлюсь - не хорошо..." И тут же подумал, что за четыре дня не выбрал времени сходить в Липовец, как-то там старухи... Может, Леня теперь что-нибудь для них сделает, вот бы им телефон... Так столбов нет, проволоку не подвесишь. Кругом сложности. И есть добрая душа, да не все может.

Ближе к ночи раздался еще один звонок - позвонил Николай Семенович Озеров, поздравил с приездом и с праздником Победы, обещал в ближайшие дни навестить. Чувство одиночества совсем исчезло, и Иван Николаевич спал в эту ночь без таблетки.

3

Степан Петров пережил свое падение без особых душевных мук. Сперва, конечно, расстроился и кое- какие шаги предпринял, в частности просил Платонова, как члена бюро, замолвить словечко, но, когда увидел, что времена не те и платить придется сполна, удивительно быстро успокоился, на парткоме и собрании вел себя выдержанно, сказал, что от случайностей никто не застрахован, сегодня с ним случилось, завтра с кем-нибудь из вас, так что он беспрекословно подчиняется судьбе. Лидия Федоровна Расторопова клеймила его почем зря, а вот Платонова, похоже, его смирение обескуражило, и он назвал Степана нестойким коммунистом. Степан в ответ на филиппики Растороповой только усмехался, а на платоновское "нестойкий" в душе обиделся и один на один потом ему сказал: "А ты, значит, стойковиляющий? Гляди, не довиляйся. Всех случайностей не предугадаешь". Платонов спросил: "Что, свинью подложишь?" - "Не я - другие. Они могут", - ответил Степан, намекая непонятно на кого. Апелляции он не писал, расстался с партией без терзаний, как будто и не состоял. Он было и сам подивился такому парадоксу - стаж-то пятнадцать лет! - но, поразмыслив, пришел к выводу, что исключение не затрагивает его потому, что особой-то разницы - партийным он был или беспартийным - никогда не чувствовал. Работал рядовым, исполнял все, что скажут, не ленился, как передовику предложили вступить в партию, он и вступил. Это уже потом, когда его поставили бригадиром, затем выбрали председателем ревкомиссии, он почувствовал, что руководителю дозволяется кое-что такое, чего не дозволяется рядовому, но и в среде руководящих, заметил он, есть деление: чем выше - тем больше, а коль так, то и надо лезть выше. Однако и тут был предел, обозначенный не столько способностями, сколько анкетой.

Анкета у Степана была неплохая, кроме одной графы - образование, дальше семи классов он не пошел. Значит, выше сельсовета (образованные туда не очень-то стремились, оклады были мизерные) Степану фортуна не светила, он добрался до председательского кресла и уселся прочно. До его сознания не доходило, что ведет его от должности к должности "красная книжечка", все как будто получалось само собой, и каких- то особых заслуг или там подвигов от него не требовалось, он должен был просто соответствовать. Соответствие его практическому уму представлялось просто: это, мол, как в артели - полагалось ладить меж собой, а артелью был начальствующий круг, и Степан ладил, вот и все. Случайность выбила его из круга, и если это повлекло исключение из партии, то оно так же естественно, как сдача сельсоветской печати. Был в начальстве - был коммунистом, вернулся в рядовые - можно и беспартийным ходить, зарплата от этого не убавится. Как вошел - так и вышел, ничего не прибавилось, ничего не убавилось. Не был Степан коммунистом, вот в чем соль, он это понял и, к чести его сказать, не стал цепляться за чужой поезд: полежал, мол, на мягкой полке по чужой плацкарте, и довольно: дальше можно и в общем вагоне.

"Рыбная" артель подвернулась кстати, не надо было идти на поклон к Платонову, да и от мужиков подальше - не с каждым были у Степана добрые отношения. Тут и Котов помог (молодой, а понимающий!), оставил за ним сельсоветского коня, вроде как в кредит продал - зачем механику конь, волынка с ним, считай, от заботы избавился,- а Степану на руку: конь его хозяином делал. Для артели просто находка!

Два озерка, небольшие и не сильно глубокие, соединявшиеся протокой, артель взяла в аренду на довольно выгодных условиях. Но выгода была пока на бумаге. На уловы, конечно, рассчитывали - дубровские мужики с весны до осени ставили там сетки, и рыбешка попадалась, но кто знает, как оно там пойдет: человек предполагает, а природа располагает. Однако кое-что планировали и сами, рассудив по-хозяйски: коль собираемся работать не на хапок (процедил озеро и ушел), то надо думать и о будущем. Райпо обещало сеголетков толстолобика и карпа, мужики, подумав, от карпа отказались, нашли замену более выгодную. Местные водоемы самовольно захватил белый карась. Полвека назад, еще на памяти стариков, Шаповский рыбхоз в оставшихся от барина прудах начал разводить карася, но вскоре перешел на карпа. Карась же не пожелал уступать пруды, перезимовывал в илистых ямах и, как только пруды заполняли, оживал, за лето нагуливался, объедая карпа, а осенью во время отлова его вычерпывали и кормили свиней, поскольку в товарную продукцию не годился. Окрестные мужики, кто не ленился, развозили мелочь по деревенским прудкам, подтопленным болотам, да и самоходом карась распространялся активно, так что из некоторых водоемов окончательно вытеснил аборигенов и царствовал безраздельно. На него и делала главную ставку Степанова артель. Но карася можно было пересадить только осенью, сейчас же готовились принять толстолобика. Артель сколачивала на берегу будку и причал для лодок. Председатель сельсовета Котов с профессором Дубровским, направляясь на Ленькином драндулете в Лоскутово на сход, завернули на озера - поинтересоваться настроением рыбаков. Степан в брезентовой робе и заколенниках удивил Ивана Николаевича не внешним видом, а той простотой и открытостью, которая свойственна мастеровым артелям. "Надо же, как преобразился человек, - дивился профессор, вспомнив, как встретил его Степан, будучи в сельсоветском кресле: "А это, мой профессор, как в армии - исполняется последний приказ..." Похоже, вернулся человек к своей первородной сущности мужика-трудяги".

- С азартом берешься, Степан, вижу, по душе дело, а?

- Как сказать, Иван Николаевич, лучше бы, конечно, на земле, родом-то мы из мужиков, но, по совести говоря, нет на земле сегодня простору. Да и компаньоны мои, - он кивнул на сидевших кружком стариков, - не в тех годах, чтобы на земле ворочать.

- Говоришь, простору нет... Это, как я понимаю, в смысле самостоятельности: не дают, как хотелось бы.

- И это, конечно, играет роль: все спланировано в конторе. А главное то, что с землей сейчас без машин не сладишь. Машина, хошь не хошь, завязывает людей в такой узел, что лично мне, скажем, простору не остается. А в таком деле, как рыба, он еще есть, тут я могу своим умом-разумом распорядиться.

- Степан Петрович,- спросил Котов,- а как у вас отношения с дубровцами? Конфликтов нет?

- До драки, думаю, не дойдет, а ругани хватает: вытеснили мы их.

- На другие переберутся,- заметил один из артельщиков.- Озер в округе полно.

- Видишь ли, Алексей Дмитриевич, мы и сами тут промышляли. Кидали сетчонки всяк для себя. Другим теперь, конечно, завидно. Но и понимание есть. Не буду грешить на мужиков, понимают: тут наше дело и наш заработок. Думаю, уладится.

- Еще вопрос, Степан Петрович. Как думаешь, распространятся артели или... на том и кончится?

- Хм... Смотря по тому, как дело пойдет. Если по нас судить... Мы-то чего сколотились? Надеемся на что- то. Кто без надежды, тому все равно, тот никуда не пойдет...

От беседы с рыбаками у Ивана Николаевича получился некоторый сдвиг в мыслях. Затея возродить индивидуальную трудовую деятельность вызывала у него сомнения. Как теоретик, он понимал, что отступления и повороты возможны и даже необходимы, но как человек, поживший в деревне и наглядевшийся на практику, он не верил, что оживление экономики можно вызвать таким путем, и причиной его сомнений была обеспеченность. Материально обеспеченный не станет искать трудного рубля. Но, выходит, прав Леня Котов: не за рублем гонится Степан Петров (хотя и не без этого!), а за утолением жажды простора. И еще - здорово он сказал: надеемся! Опять же не на рубль надежда, а на что-то другое, на иную жизнь. Значит, такая, как есть, она Степана не устраивает. Сам делал - самого же и не устраивает...

Иван Николаевич размышлял молча. Лене же после Степановых слов о "просторе", наоборот, хотелось поговорить, он еще больше уверился, что клюквенное дело заварится не хуже рыбного, но стеснялся перед Иваном Николаевичем своего восторга: профессор живо остудит его горячую голову. И хорошо сделал Алексей Дмитриевич, что промолчал: на сходе его охладили так, что он готов был сквозь землю провалиться.

- Под обух нас подвести хочешь, председатель? - шумели женщины. - Ты погляди, что осенью делается, по сотне машин в день как понаедут - хоть из дому не выходи! Зеленую оберут... Да кабы женщины, а то мужики, такие лбы, с ними милиция не справится, а ты хошь со старухами охрану устроить. Тут незнамо какой закон нужен...

А как прекрасно задумано было! Болото богатейшее, две деревни по его берегам - владейте, товарищи, артельно! Собирайте, продавайте - и вам польза и государству, клюква-то на экспорт идет - валюта! А товарищи: охрану поставь, председатель. Собирать готовы, только оборони нас. А чем мне вас оборонить? Миром не хотите - власть призываете. Какая я власть без вас?

Мрачный покидал Алексей Дмитриевич деревенский сход.

Женщины, видя, как сильно он огорчился, взялись утешать:

- Не расстраивайся, Леня, ну что тут можно поделать? Порядку, конечно, не стало, попроси ты милицию. На дорогах заслоны поставят, штрафанут одного-другого, глядишь, неповадно будет. А мы что ж, мы соберем...

Странно, что мужики промолчали. Конечно, ягоды - женское дело, но и мужикам не все равно, в дом идет или из дома. Опять, выходит, копейка поперек дороги. Не лежала бы в кошельке, живо б нашли способ оборониться. А так на кой леший связываться! Как же ее, проклятую, одолеть?

Иван Николаевич расстроился Ленькиным видом: аж посерел парень лицом, глаза в землю, губы кусает.

- Посоветовать я тебе мог бы, Леня, но, честно говоря, у самого душа не лежит. Опять получится, что лишим деревню права. А они, пожалуй, могли бы...

- Говорите, Иван Николаевич, кого имеете в виду? Я готов хоть с чертом союз заключить.

- Северяне.

- "Яку-уты?" Ну, нет! Не нашему богу молятся.

- Из двух зол выбирай меньшее.

- Думаете, "якут" станет хозяином?

- Дома-то - хозяин.

- То дома. Там - свое... Не тот конфликт получается, Иван Николаевич, не классовый.

- Алексей! Что за бред у тебя? О какой классовости говоришь? О порядке речь, обыкновенном порядке на земле. Колхозник его наведет или горожанин, какая разница?

- Ага, и вы уже не видите разницы! Забыли, как возмущались: не крестьянин на земле работает - наемник! Я-то после ваших уроков думать стал.

- Известно ли тебе, что такое социальная однородность?

- Ладно, Иван Николаевич, пускай мы однородны, но я-то не лезу самовольно на заводской двор, не хапаю там железо, хотя оно мне - позарез! Отобью сто поклонов - смилуются, дадут центнер уголка, килограмм за поклон. А меня без спроса обдирают - все отдай! Я что, работник на них? И почему мы только город ублажаем? Он до того уже обнаглел, что святую свою обязанность не исполняет - путной машины не купишь. Овец разводим, шерсть стрижем, а они такого барахла наделают! Как из армии пришел, костюм не найду, на свадьбу Колька Пантелеев дал - у него импортный. А вы говорите - без разницы, кто порядок наведет. Не наведет город на земле порядка, отрубите мне голову. Каждому свое дело надо делать, Иван Николаевич, рабочему - на заводе, крестьянину - на земле. Простите, что горячусь. За Россию обидно, только и слышишь: у американцев такое-то, у японцев так-то... Повторяем, как дурачки! Ф-фу, аж руки дрожат...

4

"Вот и у молодых уже накопилось. Недовольны. Одни уходят, другие шаляй-валяй работают. Единицы пытаются что-то изменить, но - "голос единицы тоньше писка". Затянулось ущемление деревни, так затянулось, что не знаешь, как и поправить. Правда, выравняли скоро, а в сознании по-прежнему: мы и они. Да кто "они"-то? Ленькины братья в городе, на них он распространяет свою досаду? Вряд ли. И другой, и третий так же. Город как символ неравенства, как причина ущемленности - вот что застряло в сознании деревни. Не люди, потому что и там свои, и не класс - никто о классах не думает и отличия не видит, - а горожане, все чохом, массой, они олицетворяют иной образ жизни, не просто не похожий на деревенский, а как бы даже чуждый ему, подмявший его своей неумолимой властностью. Исторической необходимостью всего не объяснишь, задача ученых и политиков - видеть общественный процесс живым, а не укладывать в наукообразные схемы. Каких только дискуссий не печатают сейчас газеты. Месяц назад читаю: какой нужен деревне дом? Авторы недовольны, зачем повернули на усадебную застройку. Сколько копий поломано, а все неймется: надо предписать то-то и то-то. А того не поймут, что нельзя необъятную Россию уложить в единую схему. Не "прогрессивные" идеи навязывать, а инициативу развязывать - вот в чем суть момента. Леня Котов со своими мужиками умнее решат, только не вяжите их по рукам и ногам. Думается мне, именно навязывание всего и вся создает в деревне отрицательный настрой к городу.

А Леньке надо все-таки помочь, не дай бог, увянет. Раза два стукнется лбом о стенку - глядишь, и опустит руки. Хотя и сплошные удачи к добру, как правило, не ведут, все же хочется, чтобы в начале пути их побольше было, мужик-то дельный! Чего он так к "якутам" непримирим? Заражен деревенским настроем или имеет какие резоны? Если подходить без предвзятости, факт остается фактом: северяне поселились окончательно. Значит, они уже деревенские жители, точнее, снова стали деревенскими. В то же время и не совсем деревенские - фу ты, запутался... Следовательно, представляет интерес вопрос: каково их отношение к среде обитания, и социальной и природной? Беда сельских руководителей, как я чувствую, в отрицательном отношении к не работающему в колхозе или совхозе деревенскому лицу. Глядят как на помеху. Между тем город проникает буквально во все поры деревенской жизни, пронизывает ее, деформирует - складывается новая сельская общность, в которой все так переплетено, связано, противоречиво, что старые мерки абсолютно не годятся для оценки социальных явлений..."

...Иван Николаевич Дубровский отказался от "литературных" упражнений - сочинения посланий любезному Ивану Михайловичу, - теперь он просто записывал в тетрадку свои размышления, выходило нечто вроде дневника. Поездка с Леней Котовым на сход навела его на мысль о "посторонних деревне людях". И чем дальше он размышлял, тем больше приходил к выводу: дело серьезное и надо окунуться в него с головой.

"Ну вот индивидуальная трудовая деятельность, - записывал он далее, - возможна ли она сегодня в деревне без "посторонних", то есть свободных или не связанных с сельским хозяйством людей? При нынешнем малолюдии в колхозах и совхозах можно рассчитывать только на пенсионеров вроде Степановых артельщиков. Значит, если что-то и устроится, то при помощи "посторонних", следовательно, эта категория может превратиться в своеобразный "частный сервис". Что отсюда следует? А то, что неизбежно произойдет расслоение, неизбежны и новые социальные конфликты. Одно дело - Степанова артель, люди все-таки свои, все уляжется, как говорит Степан, и совсем другое - артель "якутов" на клюквенном болоте, как-никак для деревни они "чужаки". Или взять, к примеру, чайную, портняжную, ремонтную, да мало ли что придумают: люди они мастеровитые, на все руки от скуки, - как ни крути, а выходит "частный сервис", от которого начисто отвыкли. Возрождение забытых отношений. Процесс не безболезненный... Впрочем, все это - рассуждения ума досужего, надо сходить в Колоницу..."

Колоницей называлась гора близ глухого, почти заросшего озера. Давным-давно, не на нашей памяти, жили тут колонисты; кто они и откуда пришли, никто теперь не скажет - возможно, чухны, возможно, карелы; говорят, что снялись они еще до революции, потому что при Столыпине тут уже были пустоши и дубровские мужики облюбовали это место под хутора. Хуторяне завели ветрянку, маслобойку и кузницу, но в коллективизацию их раскулачили и куда-то выслали, а постройку перевезли в Дубровку под школу и Народный дом. В послевоенные годы жители сожженных деревень жались к уцелевшей Дубровке, застроили две новые улицы и почти вплотную придвинулись к Колонице, а саму Колоницу в самое последнее время заняли "якуты" - поставили шесть особняков. Были тут и шахтеры из Воркуты, и медсестра из Магадана, и летчик-отставник, и моряк Северного флота - родом дубровские либо из ближайших к ней хуторов, свету повидавшие, по годам еще не старые, у некоторых дети в старшие классы ходят, короче говоря, не перекати-поле из нынешних, а люди заслуженные, призванные в свое время страной на дела большие. Их-то и решил прощупать профессор на предмет артельно-кооперативной деятельности. Сделать Ивану Николаевичу это было нетрудно, потому что воркутинский шахтер Андрей Яковлевич Прошин был у него в учениках с четвертого класса по седьмой, и, помнится, сам же агитировал его в ФЗО - была тогда разверстка на шахты.

Прошин, кряжистый, широкоплечий мужик, потерявший на Севере шевелюру и чуть не все зубы - верхний ряд сплошь золотой, - встретил Ивана Николаевича со всем радушием хлебосольного хозяина.

- Садись, дорогой учитель, на почетное место, вот сюда, в креслице. Редко заходишь, Иван Николаевич. Было как-то желание навестить тебя, да, думаю, высоко залетел наш профессор, захочет ли с работягой говорить.

- Ни к чему такие слова, Андрей. Профессор или шахтер - какая разница, оба мы с тобой дубровские.

- Вот это справедливо! Ценю и уважаю за такие слова. Вообще-то правильный был ты человек, учитель, частенько тебя вспоминал. Ума-разума вкладывал в нас не жалеючи, не каждому впрок пошло, но тут уж от себя зависит. В тебя вложили, а ты сумей распорядиться.

- Ладно, Андрей Яковлевич, оставим похвалы до другого раза, давай о жизни поговорим. О теперешней. Какой ты ее нашел по возвращении? Желанной или не очень?

- Да видишь ли, Иван Николаевич, жизнь она всегда желанна. Особенно на родине. А вот мы-то ей, получается, не всегда желанны. Разошлись мы в чем-то с земляками. Тебя вот тоже, вижу, потянуло, а доволен ли встречей?

- Ну, Андрей, ты как в воду глядишь! Или разговоры какие доходят?

- Никаких особых разговоров нет, без разговоров ясно - зависть.

- Мешаем, значит?

- А выходит, что так. Кто словом, кто делом. Попрекают нас деньгами... А я скажу, не в деньгах дело, наши-то горбом добыты, не то что нынешние, а в том, как человек на дело смотрит. Ну вот хотя бы теплицы... Кто мешает? Есть охота - заводи, нет - у телевизора сиди, но тогда на других не ропщи, не считай рубли в чужом кармане. Неохота к делу - очень это заметно стало в людях.

- Ну, а насчет нового закона как? Нет желанья чем-нибудь таким заняться? Артелью или в одиночку?

- А какая в том нужда, Иван Николаевич? Думаешь, я ради заработка с огурцами вожусь? Лихо они мне не надо. Скучно без дела. Но опять же какого дела, к примеру, лично я ищу? Такого, чтоб не обременительно, для души, как говорится. Вон Петро, летчик наш, тот в столярку ударился, строгает целыми днями, мебель делает, а что он - торговать ею собирается, да нет же, время убить да душу отвести. Напрасно, ей-богу, напрасно за куркулей нас принимают. Не сорим копейкой, это верно, но и жадности не имеем. Это ж не в старые времена: мельницу там или маслобойку завести, нынче копейка идет исключительно на себя, на харч да на одежду, на предметы необходимые. Машина тоже стала необходимостью, вроде как коня заменила, а глаза, как видишь, колет, хотя сами, почитай каждый, при моторе. Нет, не пойму нынешних дубровцев, как хошь, а не пойму. Может, с детства эта зараза осталась. Сидит в нас голодное детство, Иван Николаевич, ей-богу, сидит. Вроде и сыты-одеты, а все помнится, как матушка тошнотиками кормила.

Тут Иван Николаевич счел возможным пойти, что называется, в лобовую: спросил, мог бы он, Андрей Пашков, поддержать Советскую власть в Дубровке, и изложил ему идею артели на Чертовом болоте. Пашков не стал вилять вокруг да около, прямо сказал, что не может.

- Наш персонал, дорогой учитель, не пойдет на осложнения с местным населением. Мир дороже денег.

- Дело-то, Андрей Яковлевич, не столько в деньгах, сколько в защите природного богатства. Не одним днем живем, а наезжие на это не смотрят, им бы только сегодня схватить.

- Согласен, но, как говорят военные, вызывать огонь на себя желания не имею.

..."Ну вот, дорогой мой учитель, и тебе дали по носу, как и твоему протеже Леньке. Плохие мы стратеги, что малый, что старый. В облаках витаем. Корень, как видим, в отношениях. Лоскутовцы не желают портить отношения с горожанами, а "якуты" - с лоскутовцами. Ломать сложившиеся отношения - тут Андрей прав, вызову огня на себя. Хоть в экономике, хоть в науке, хоть на Чертовом болоте - закон один... Перед Алексеем придется промолчать о провале моей миссии: не садиться же профессору в галошу, несолидно, чай. А между прочим, любопытная задачка насчет клюковки. Неужели неразрешима? Нюхом чувствую, есть ниточка. Разумная эксплуатация природных богатств, лоскутовской ли клюквы, тюменской ли нефти, - это не просто экономическая категория - противозатратный принцип, а колоссальная нравственная задача - сознание, вызревшее на представлении о неисчерпаемости наших богатств, повернуть в противоположную сторону: все исчерпаемо, все рано или поздно кончается. Отдаю должное Алексею Дмитриевичу: живейший ум дан человеку! Вот они, умы-то, где родятся - в низах, у самой, что называется, земли, в живом деле, а не в писании за столом. Отрадно, что деревня в этом отношении не оскудевает, а то было уже поверил некоторым теоретикам: деревня, дескать, потому отстает, что идет опустошительная откачка умов в город. Идет-то она идет, но и родник велик, неисчерпаем, как сама Россия. И радости своей по сему поводу не прячу. Вот так, уважаемые коллеги!"

5

Неудача в Лоскутове, конечно, огорчила Алексея Дмитриевича Котова, но он не позволил себе усомниться в нужности задуманного дела. Именно не позволил, потому что нечто неприятное посетило его, не то досада, не то обида. Словом, колебание было, но он не дал ему разрастись до отрицания. В поединке воли и чувства и возник перед ним вопрос: почему нужное для общества дело становится ненужным человеку? Еще там, на сходе, он почувствовал, насколько он горек: "Миром не хотите - власть призываете, а какая я власть без вас?" Теперь, размышляя над своей неудачей, он видел перед собой две дороги: делать то, что хотят люди, или то, что нужно обществу. На первом пути он будет всем угоден, его поддержат, за ним пойдут, на втором - как в Лоскутове: непонимание, недоверие и отказ в поддержке. В сущности Котов пришел к тому же выводу, что и профессор Дубровский, только последний выразился по- ученому: "Суть гигантского противоречия наших дней: лично никто не страдает - страдает Россия", а первый - проще и для себя болезненней: "Какая я власть без вас?" Вот бы и сойтись им для вечернего разговора, теоретику и практику, глядишь, что-нибудь и придумали бы, но тут-то как на грех и повело их в разные стороны: Иван Николаевич сунулся было к "якутам", а Алексей Дмитриевич - к лесникам. Они вознамерились найти силу, способную навести порядок не вообще на земле, а всего лишь на Чертовом болоте, при этом вбили себе в голову, что опираться надо не на деньги, а на сознательность, не материальный интерес разжигать, а внушать понимание беды от равнодушия и бесхозяйственности. Котова еще можно было понять: молод, романтика в голове, но профессор-то все-таки философ, связь материи и сознания знает, как поп "отче наш", а вот поди ж ты - ударился в мечтания наравне с юношей. Впрочем, можно ли назвать надежду человека мечтаниями, когда за плечами у него великий опыт войны? Народная беда словно бы отвергла философские законы бытия - дух воспарил над материей, обратился в силу, способную переменить мир. А беда от бесхозяйственности и лени, от душевного ослепления и беспамятства разве меньше той, разве увядание энергии духа не столь же гибельно для народа, как пули и бомбы? Нет, не так уж наивен был профессор Дубровский и не такой уж романтик Леня Котов, чтобы заблуждаться насчет роли сознания. Надо только подобрать ключик, которым открывается сей загадочный ларец. Степанова артель как будто подала надежду на успех, но всплыли вдруг групповые интересы, выраженные обезоруживающе просто: не хотим портить отношения.

Чертово болото с окрестными лесами принадлежало, согласно "Акту на вечное пользование...", колхозу "Новая жизнь", но в свое время колхозы и совхозы создали на кооперативных началах лесхоз, которому и передали свои лесные угодья. Лесники же, как правило, были местные, отпущенные из колхозов и совхозов. На них и нацелился на этот раз председатель сельсовета, рассудив так, что поскольку лесхоз обязан не только эксплуатировать, но и умножать переданные ему лесные богатства, то пускай и охраняет и защищает от хищничества. Алексей Дмитриевич уведомил директора лесхоза Климовича, что в Дубровке состоится исполком сельсовета, и просил пожаловать на заседание вместе с лесниками.

В исполком входило семь депутатов, в том числе Платонов. В бытность Степана Петрова было так: Платонов замещал председателя исполкома, а Петров секретарствовал в управленческой парторганизации. Считалось, что так надо для успешного проведения единой партийно-советско-хозяйственной политики. Котов на первой же сессии, слушавшей оргвопрос, внес предложение ввести в исполком депутата Минину и избрать ее заместителем. Платонов насторожился, ему показалось" что Котов вознамерился встать над колхозом. Намек на это был - без совета с правлением организовал рыбацкую артель. Платонов, правда, не возразил, передал озера в аренду без всяких отчислений, оговорив только одно условие - отпускать часть улова для колхозной столовой. К созданию "болотной" артели он поначалу тоже отнесся спокойно, мол, хозяйство Климовича, пускай тот и думает. Однако на заседании, когда проблема Чертова болота предстала в цифрах, Юрий Платонович мысленно обругал себя растяпой и лихорадочно стал искать способ не упустить из рук золотую жилу.

Цифры были такие. Председатель потребкооперации назвал закупочную цену на клюкву - два с полтиной за килограмм на месте заготовки. Котов выложил свои расчеты, правда, в них можно было усомниться, но даже со скидкой на неточность цифра была умопомрачительной. Путем опроса жителей ближайших к болоту Лоскутова и Заполья, а также Дубровки, как деревни среднеудаленной, Котов установил, что "средний" двор заготавливает в зиму три ведра клюквы, то есть тридцать килограммов. А в целом вынос ягоды с болота достигал ста тонн.

Четверть миллиона рублей! Без всяких вложений - приходи и бери! Фермы колхоза не дают такой прибыли. Какое там фермы, если весь чистый доход в прошлом году едва перевалил за сто тысяч! А если учесть, что разговоры когда-нибудь обернутся делом и колхоз действительно посадят на самофинансирование, то Чертово болото - это же сундук с золотом! И выпустить из своих рук? Ну, нет!

- Думаю, расчеты Алексея Дмитриевича слишком, как бы сказать, оптимистичны. А попросту неверны. На болоте, как на поле, год на год не приходится.- Платонов нащупывал доводы, чтобы сорвать затею, сейчас для него было главным: исполком не должен прийти к согласию. - Во-вторых, как вообще все это мыслится? Я имею в виду организацию дела. Сезон сбора - месяц, от силы два. Какая артель справится с таким объемом работы, это же не брусника, для которой комбайн придуман, тут каждую ягодку сорви да в ведро положи. Нет, товарищи, не верю я в вашу затею, не найдете столько народу. Допустим, лесники охрану обеспечат, ну а сбор, сбор... Сами на коленках будут ползать, что ли?

- Зачем сами? - возразил директор лесхоза Климович. - Ты на картошку привлекаешь школьников, студентов, так и они - приходите, желающие! Могут и натурой платить, килограмма два-три с ведра. Сено колхозникам с процента даешь, за лен шахтерок картошкой отовариваешь, так что опыт есть и перенять его не возбраняется. Главное, что скажут лесники, я неволить не буду, дело добровольное.

- У вас о клюкве голова болит, а у меня о кормах, - заявила Надежда Минина. - Предлагаю обсудить до сенокоса вопрос о процентах. До каких пор Платонов будет игнорировать правительственные постановления? Сказано: личный скот обеспечивается кормами наравне с общественным, а у нас все еще "барщина" - косим с четверти. Эту принудиловку надо отменить, тогда и на болото останется время сбегать.

"И дернул же тебя черт за язык! - с досадой подумал Платонов.- Умная баба, а тактики абсолютно не понимает - выболтала! Хоть бы мимо ушей проскочило. Отмену "процентов" можно обменять на условие сдавать клюкву колхозу. Такой маневр! А она: отменить властью исполкома. Дуреха!.."

Пока начальство спорило, лесники перемолвились меж собой, покачали головами: колготное, мол, дело, к тому же и небезопасное, был в соседнем районе случай- бабахнули в егеря из двух стволов, и концы в воду. Что лось, что клюква - один черт. Ухарей на машинах развелось, куда хошь доберутся. Да и прав председатель: не ползать же самим на коленках, ягоды - бабье дело, а сколько ты их деньгой приманишь - десяток старух... Нет, невыгодная затея, пускай кто- нибудь другой берется...

Котов от отчаяния - не видел больше выхода - предложил резолюцию: обязать лесхоз совместно с кооперацией организовать на болоте артель, пускай хоть городских агитируют, но такого безобразия, как сейчас, сельсовет не может более терпеть. Поднялся Платонов:

- Я категорически заявляю: колхоз, как хозяин земли, лесов и вод, никаких городских артелей на своей территории не потерпит! Примите это, товарищи депутаты, к сведению. И вы тоже,товарищ Климович, в противном случае "Новая жизнь" из вашего объединения выходит.

После заседания Платонов срезался с Котовым. Никак нельзя было подумать, что флегматик способен на такую ярость.

- Тебе кто позволил свои дурацкие прожекты выносить на обсуждение? Почему не согласовал? Почему не своим распоряжаешься? Верховной властью в Дубровке захотел быть? Мальчишка!

За свою тридцатилетнюю жизнь Алексей Котов не слыхивал ничего подобного. Он вырос в другое время, когда крик как норма обращения начальства с подчиненными вышел из моды. Платонов же помнил те времена, и вот чуть не ускользнувшие из рук четверть миллиона помрачили его разум, и он распоясался.

Котов, побледнев и прикусив нижнюю губу, старался сдержать себя.

- Умерьте, Юрий Платонович, тон и не забудьте: к взрослым принято обращаться на "вы".

- Ах вот как! Он тянет из моего кармана сотни тысяч, а я ему: простите, милорд, вы мне причиняете беспокойство! Ты такого обращения ждешь? Так вот учти, любезный, пока я в Дубровке, власть у меня!

- Хамство, Платонов, есть признак бессилия, а не власти. И прошу ваше сиятельство не забывать, что оно живет при Советской власти.

- Па-ацан! Поглядите на этого пацана!

- Что ж, поглядите, если желаете. На днях будем проводить сходы, спросим мнение народа о сенокосных процентах. Думаю, что сторонников принудиловки не найдется и сессия отменит ее как противную закону.

- Что-о? Ты отменишь решение общего собрания?

- Не я - люди. Решение, как вам известно, принимается ежегодно, а вы, кстати, пятый год не ставите вопроса на собрании. Пора бы уважать закон, товарищ Платонов. Или вы полагаете, что пленум райкома выдал вам индульгенцию? Так индульгенции выдаются за прошлые грехи. Поостерегитесь творить новое.

- Угрожаешь, значит, - Платонов сбавил тон, понял, что Котов не шутит: "процентами" прижмет так, что не пикнешь.

- Просто предупреждаю. И советую принять участие в сходах. Если не хотите ссоры. Но тогда уж не обижайтесь...

6

"Кажется, я свалял дурака. Затмение нашло, - клял себя Платонов, гоняя на "уазике" по полям, от трактора к трактору. С севом нынче сильно запаздывали, земля быстро сохла - тракторы работали в две смены, а председатель мотался от зари до зари. Заседание исполкома на два часа выбило его из графика и расстроило неизвестно насколько. Чертово болото застряло в голове такой занозой, что хоть к хирургу иди. А что, может быть, и придется. Только кто он, тот хирург, который вытащит золотую занозу? - Не стоило с Котовым ругаться. В сущности он хотел как лучше... Дурья голова, разве большие дела так делаются? С бухты-барахты на исполком... Я тоже хорош, раскричался, как баба, которую обокрали. Ну не обокрали, так хотели обокрасть. За это-то ему спасибо, напомнил, где кошелек лежит. Сам не знал. Да чего там, конечно, не знал. Нацелился на банковские сейфы - и тянул, а у самого под задом гора золотая, такая, что тысячами черпай, и ее не убудет. Ох, растяпа!.. Но как подступиться к этому делу? Два с полтиной за килограмм - это заготовители выложат. Колхозу. А колхоз - сборщикам? Странно: пойду сам собирать - все мои, чистоганом. Начну колхозом - в лучшем случае половина попадет в кассу. Что же получается: воровство оплачивается сполна, а стоит колхозу заявить свои права на болото - получи половину. Нет, так не пойдет. Придется продиктовать свою цену. Скажем, два колхозу, рубль сборщику. Овчинка стоит выделки. Для меня. Сборщик за рубль на болото не пойдет. А если посулить отмену сенокосных "процентов" - пойдет. Тут хочешь не хочешь, а союз с Котовым заключай. Никак нельзя допустить, чтобы поставил он вопрос на сходах. Это ж дураку ясно: сельсовет положит Платонова на обе лопатки. М-да... Прижал ангел черта буковкой Святого писания..."

С того дня, когда пленум райкома заслушал его отчет, появилась у Юрия Платоновича неуверенность. Он не мог точно сказать, в ком сомневается, в себе ли, в управленческом штабе своем или в колхозниках, но чувство, что под ним что-то зыбко, неустойчиво, он испытывал, и оно лишало его прежней самоуверенности.

Причина такого состояния не одного Платонова, а многих была в грядущей самостоятельности, которой так долго просили, ждали и надеялись, но которой и побаивались и ни за что не хотели признаться в своей робости перед неизведанным. "Посадят на свои харчи - мозга завертится", - посмеивались меж собой председатели, только смех получался у них какой-то натужный, неестественный, похоже, что бравадой придавали себе храбрости. Когда идут в ночной лес, тоже хорохорятся, а самостоятельность - это ведь не просто делай, как задумал, а отвечай самолично, широких спин, за которые прятались, не будет. И получается, что входишь в темный лес без страховки: ни фонаря впереди, ни заслона сзади. Привыкшие видеть опору в "конторах" председатели и директора с большим трудом постигали необходимость совершенно иных отношений лидера и массы. Управляемая приказами, подгоняемая окриками и прижимами масса должна стать главенствующей силой, хозяином и повелителем, и эта историческая перемена ролей расстраивала всю режиссуру жизни. Но если управляющие уже чувствовали приближение перемен, то управляемые еще пребывали в сонно-послушном состоянии, а кто и пробуждался, тот пока не знал, куда и как применить свою силу, расходовал ее на отмщение за обиды.

Именно так воспринимал Платонов активность отдельных лиц. Она, эта активность, задевала его лично, и тут ему явно не хватало мудрости отделить "я" Платонова от "я" председателя - настолько они в нем срослись. Действия Котова, Мининой и других активистов он расценивал как наскоки на свою персону и не различал, что в них от прежних обид, а что - от хозяйских забот. Допускал он ошибку и в оценке "содоклада" Александра Михайловича Королева на пленуме райкома. Речь его вызвала в зале улыбки, потом говорили: "Сашка Король в роли христосика: возлюби ближнего начальника своего". Платонов счел Сашкины призывы за безобидную болтовню. Однако секретарь райкома Озеров, когда на бюро размышляли над первым опытом партийной демократии, придал выступлению Королева чересчур большое значение, с чем, впрочем, не все члены бюро согласились. Озеров назвал Сашкину речь "наиболее зрелым на данной стадии перестройки пониманием демократии, и именно такое понимание должно входить в сознание масс, ибо в противном случае получим не новых хозяев, а новых коммунаров". Члены бюро, особенно председатель райисполкома Иванов, возражали в том духе, что это чистейший утопизм - верить, будто рядовая масса способна вести руководителя, и вообще это означает, что в вопросе о роли личности и масс все ставится с ног на голову. Платонов уклонился, не поддержал ни того, ни другого, он смотрел на вещи проще: при любой демократии должна своя голова варить. Прежде она варила, как лимиты да кредиты вытянуть, теперь будет варить, как самому копейку добыть.

Как только мысль Платонова касалась вопроса "добычи копейки", так все в нем, как в разбитой машине при тряске, начинало скрипеть, бренчать и раздражать. При существующих ценах ему грозило полное разорение. Никаких урожаев, надоев, привесов не хватит, чтобы покрыть расходы на машины, удобрения, горючее. "Или скостите свои цены, - требовал он мысленно, - или поднимите мои, иначе никакого союза у нас не получится. И верните мне то, что отобрали при добровольно-принудительной специализации. При банковских инъекциях я мирился и даже спасибо говорил, что от забот избавили, а коль сажаете на свои, так, будьте любезны, верните на первых порах мой лес, не говоря уж о всяком там сервисе, это особая статья, тут миром тоже не кончится, обдираловку сдайте в утиль, чтоб и помину о ней не было... Ну когда да что будет, поглядим, а вот за что надо бороться немедленно, так это за Чертово болото. Леший с ней, с заготконторой, пускай свои два с полтиной делит пополам - и то верных сто тысяч в кассе, с бабами найдем способ поладить, свои заленятся - с шахтерками договоримся, им клюква не менее картошки нужна. Словом, дело надо раскручивать... Только бы Котова, холера его возьми, уломать. Не пойдет, мальчишка, навстречу, закусил удила. Стоп! Есть один приемчик. Что они там затевали с профессорской избой? Пристройку силами общественности? Ни хрена не получится, растянут на целый год и бросят, а если дать пару-тройку мужиков из строительной бригады... Котов профессора почитает за батьку родного, оценит мой благородный жест. Но уж болото мне отдай, никаких артелей не потерплю! Да, вот еще: продумать беседу с профессором, она должна на Озерова вы вести. Одно дело - я со своими расчетами, другое - профессор с теорией. Вот так будет ладненько. Иногда и от бурных заседаний польза бывает..."

...В понедельник Ивана Николаевича разбудил странный стук: кто-то ходил вокруг избы и колотил в стены чем-то тяжелым. Он оделся и вышел поглядеть. Два мужика, плотники Семен с Васькой, обухами простукивали нижний венец.

- Извиняй за беспокойство, Николаич, наряд получили хоромы твои чинить, - объяснил старший, Василий, любитель побалагурить.

- Сильно подгнили венцы-то?

- А слышь-ко, тебя перестоят, Николаич, ей-бо! Молодец твой батька, лесины с умом выбирал, не гляди что матрос.

- Так, выходит, и нужды в починке нет?

- Кабы так! Велено фасону придать твоим хоромам. А фасон нам так обрисован: поднять, значит, иструб, подвести фундамент на три кирпича или поболе, глядя по обстоятельствам, уширить его, чтоб, значит, под кирпичную облицовку. А вторым заходом насчет прируба покумекать. Такая вот программа, Николаич.

- Ну так что ж, Василий, магарыч, выходит, за мной.

- Это уж как водится, Николаич, чай, один поп нас с тобой крестил. Магарыч - святое дело.

- Кому тут магарыча захотелось? - раздался за спиной плотника голос Алексея Котова. - Тебе, дядь Вась? Гляди, лишу талона на "горючее" - будешь сухой закон уважать.

- Что ты, что ты, Лешенька, побойся бога! Это мы с Николаичем насчет обычаев толкуем. У каких народов, значит, какие обычаи существуют...

- Ладно, толкуй... Платонов велел под контроль вас взять. Что решили?

- Решили домкратить и фундамент подводить.

- А печка? Она же щитом на балке сидит.

Василий зачесал в затылке.

- Ешь твою корень, печку-то мы упустили. Тады ломать придется. Семен, чего скажешь?

Послушный Семен буркнул: "Придется",- и поглядел на крышу, как будто собирался лезть и ломать трубу.

- Погодите. Вдвоем вы тут ничего не сделаете, разворотите только... Где вам велено бревна брать на прируб? На лесопилке? Тогда так решим, дядь Вась: вы идите на лесопилку, отбирайте бревна и начинайте рубить трехстен, а сев кончится - соберу ребят на толоку. Согласен?

- Коль тебе поручен контроль - командуй. Тристен так тристен...

Леня с Иваном Николаевичем пошли в избу. Печку ломать Ивану Николаевичу не хотелось, уж больно складно была сложена, нынешним печникам такую не сложить. Он было хотел отказаться от затеи, но подумал, что теперь уж не волен над избой, он как бы уже отдал ее обществу, и общество вправе распорядиться его даром. А в новом посаде старая изба действительно будет выглядеть, как гнилой зуб посреди золотых коронок.

- Это ж, наверное, дорого будет стоить, Леня?

- Не дороже нашего дела, Иван Николаевич. Материал сельсовет оплатит, плотников - колхоз, от вас ничего не потребуется. Я все думаю о деревне Заход, помните, я вам рассказывал - потребовали клуб с библиотекой закрыть... В газете почему-то район не указан, если не далеко, съездил бы поглядеть. Не укладывается в голове...

- Позвони в редакцию - скажут. Как насчет болота? Решили что-нибудь?

- Пока ничего. Платонов поднялся на дыбы: не потерплю чужих, сами справимся...

- А что я тебе говорил! Столкнул лбами две кооперации...

- Так и надо, пускай не спят. Это ж форменное воровство. На заводе гайку взял - несун, с болота тоннами тащат - самозаготовки. Как все перекосилось, Иван Николаевич! Транжирим напропалую, кто что может. Разве так выбьемся из нищеты? Я и то помню: клюквенного варенья в магазине было - завались, а теперь днем с огнем не найдешь. Или грибы... Кругом деньги! По деньгам ходим, а поднять ленимся.

- О-хо-хо!.. Все так, Леня, все так. Что-то у меня сегодня кости ломит, к дождю, наверно.

- Полежите на лежанке, погрейтесь. Сейчас затоплю. Вчера, вижу, не топили... Иван Николаевич, а что, если я договорюсь с нашей уборщицей, она будет приходить - убрать, протопить, воды принести. Что ж вам все самому?

- Спасибо, Леня, не надо. Пока справляюсь, да и школьники прибегают. Это я только сегодня... Пожаловался, а зря.

- У вас все зря... - Леня вздохнул и пошел в сарай за дровами. Дрова были толстые, суковатые - последние. Вот опять иди в правление, напоминай, чтоб о стариках не забывали. И это в Дубровке, а что в других деревнях делается! Брошенные люди! Только и слышишь: рабочий коллектив, рабочий коллектив... Вроде "нерабочих" и на свете уже нет - вымерли. Спихнули заботу на сельсовет... Ну ладно, я вас, товарищ Платонов, раскочегарю, забегаете на всех парах! Звание "Почетный колхозник" ввели, блага пообещали, а дров привезти сил нет - обессилел рабочий коллектив! Поставлю на сессии вопрос...

В таком расстроенном состоянии и вошел он с охапкой дров в избу. В мягком кресле, вытянув ноги в сапогах, сидел Платонов. На лице глубокомысленная озабоченность, о чем-то рассуждает. Иван Николаевич, налив чаю, понес в обеих руках чашки к столику. У Лени аж задрожало внутри от негодования: "Как барин развалился, обслуживайте его! Хоть бы сапоги грязные скинул..." Закусив губу, он нащепал подтопки - растопил плиту. Платонов разглагольствовал:

- Это дело надо обосновать теоретически. Я и прошу вас, Иван Николаевич, сошлитесь на какую-нибудь цитату. Свое начальство я знаю, оно в классиках не сильно кумекает. Ну что-нибудь такое о формах собственности... Например, кооперативная - такая ли она низшая форма? Колхозы как-никак прибыльны, а совхозы, имею в виду в районе, сплошь убыточны. А по форме-то - высшие. Выходит, кооперативную надо укреплять.

Иван Николаевич укутал ноги пледом, сказал Лене на кухню:

- Налей себе чаю да садись с нами. Видите ли, Юрий Платонович, ваше желание я понимаю... Леня, да иди же сюда, товарищ Платонов пришел с идеей о Чертовом болоте, тебя это касается.

- С товарищем Платоновым мы уже объяснились, - сказал Котов, но пошел к столу, остановился в дверях, исподлобья поглядывая на непрошеного гостя.

- Что касается теоретического обоснования, я вам скажу так: обосновывать тут нечего. Ваше хозяйское право - распорядиться закрепленной за вами землей с наибольшей пользой для государства и коллектива. Это записано в законе, коим вам и надлежит руководствоваться.

- Хай в районе поднимут, Климович у Иванова в почете. Как же, такое производство развернул! Мой лес пилит и мне же доски по сто пятьдесят рубликов за куб продает. Климович наладил, Климович развернул, а что своих же учредителей разоряет, у Иванова голова не болит. Породили дитя на свою голову!

- Но ведь есть совет учредителей, цены в ваших руках.

- На бумаге - в наших, Иван Николаевич... Значит, с вашей стороны поддержки не ожидается, а я, честно говоря, надеялся...

- Отчего же, целиком вас поддерживаю, Алексей - тоже, насколько я знаю. Так что тут мы с вами заодно: порядок на земле надо наводить.

Платонов повернулся к Котову:

- Алексей Дмитриевич, давай искать компромисс. Ну, я погорячился, признаю. Но и ты хорош: отдать болото городской артели!

- За порядок, Юрий Платонович, я готов голову положить. Если хотите того же, будем вместе, отступите - пойдем врозь. Я понял, вы замышляете выйти из лесхоза, вернуть свои леса. Сельсовет поддержит, но, повторяю, если порядка будет больше, чем сейчас.

- Ну вот, - сказал Иван Николаевич с облегчением, - декларация согласована и подписана. Пора, ребята, за ум браться, пора. Не то пустите наследство по ветру.

7

От профессора Платонов поехал в Солнечнополян- скую бригаду - поглядеть, как там лесники Климовича ремонтируют Лоскутовскую ферму: через неделю трава подрастет и можно телят перегонять на нагул. На поле перед деревней трактор культивировал поле, за ним тучей волочился пыльный шлейф: на косогорах земля сильно высохла - снеговой влаги не набрала, а дождя - ни дождинки с апреля не выпало. Вот и программируй тут урожай-привесы, когда небо над тобой хозяин. У Климовича бревно всегда вырастет, режь да пили - прибыль в кармане, а покажется маловато - цену накинь. И эту гарантированную статью взяли да отобрали от колхоза: вам, дескать, не под силу, только отвлекаетесь от основной деятельности, мол, жмите на молоко, а с молока две копейки прибыли на килограмме - разбогатеешь! Нет, лес надо возвращать, кровь из носу, а надо.

Платонов подрулил к трактору, знаком попросил тракториста остановиться. Из кабины вылез, как черт из преисподней, весь в желтой пыли, Александр Михайлович Королев, поздоровался с председателем за руку.

- Кабину-то закрывал бы, а то на мельника похож.

- В закрытой задохнешься. Жарища, как в печке. Час погоняю - перерыв, свежим воздухом дыхнуть. Давай посидим...

Присели на бережку. Королев закурил. Платонов не держал карту посевов в голове, спросил:

- Что тут нынче по плану?

- По плану, Платоныч, тут гроб твоей затее. Твоей и Лешки Котова. Слух идет, вы там чуть не подрались. Из-за болота. Что это на вас нашло?

- Треп, никакой драки не было. А что за гроб ты имеешь в виду?

- Картошку. Десять га на Лоскутово - кто пойдет клюкву-то вашу собирать? Ведра на себя набрать время не выберешь, где уж там тонны! Ты все-таки объясни, какая муха вас с Лешкой укусила?

Картошка в Лоскутово действительно оборачивалась миной под замыслом Платонова: сентябрь - время копки и время сбора клюквы, там и там нужны руки. Изменять что-нибудь в посевном плане было поздно.

- Картошку не возьмешь на подряд, а? Комбайн дадим, новенький, заграничный, работает, как часы. И поле подходящее, камней нет. Подумай, Михалыч. От болота нельзя отказываться, понимаешь, никак нельзя: сто тысяч как минимум!

- О подряде надо раньше думать. Кто его, это поле возьмет, пустое-то? Ты знаешь, сколько лет сюда навозу не клали? Не знаешь, вот то-то. Как ферму закрыли, так земельку навоза и лишили. Дай бог, семена соберешь, а по нынешней весне, боюсь, и семян не будет. Не картошку ростим, а планы. У Хохлова что - голова не варит, агроном же, понимает, что картошка без навоза - напрасный труд. Значит, для сводки. А ты пробовал вот так, пыль глотать да жариться, как черт на сковородке, ради пустого дела? Попробуй, коли хочешь. Лезь в кабину и погоняй часочек.

Королев был зол. Хоть и притерпелся он за долгие годы ко всякого рода неумностям, а все равно душа крестьянская бунтовала в нем. Он потому и на сходе, когда председатель сельсовета с профессором прикатил агитировать за клюквенную артель, промолчал - видел: очередная дурь. А на дурь нечего и слова тратить. Теперь и этот, голова колхозный, как ошалел: сто тысяч ему грезятся. Землю бросил, на болото нацелился. С его хваткой и болото выкачать недолго: раз хапнет, два хапнет, а потом бросит, другую жилу будет искать. Нет, председатель, не уймешься ты, пока тебя на место не поставишь. Не дошли, значит, до тебя мои слова на пленуме, ничего ты не понял.

- Александр Михайлович, давай рассуждать по возможности спокойно. Оставим пока болото в стороне, возьмем лес. Почему Климович процветает? Знаешь, сколько он за прошлый год прибыли отхватил? Полмиллиона! По идее совет должен был распределять прибыль среди пайщиков. А рассудили как? Между прочим, не без подсказки райисполкома. Чего там делить на двадцать хозяйств - крохи, давайте на расширение производства пустим, новый цех наладим. Кстати, и ты в этом повинен. Вы с Мининой настояли продать "храм спасителя" лесхозу под цех. Выгоду поимели, но какую? Мизерную, Александр Михайлович. Сегодня выгода, а завтра - убытки, да еще какие! Что мы сами не могли наладить такой цех? Могли, но для этого надо потребовать свой лес назад, выйти из пайщиков. Можем мы своим добром распорядиться? Можем. Обязаны. Эти же пять домиков, что лесхоз обязался поставить, сами могли бы сделать. Ты вот сейчас за дрова кому платишь? Дяде Климовичу. А так бы в колхозную кассу твой червонец лег. Возьми бревно, доску - как тебе купить? А в колхозе сам хозяин. Ведь даже хвою на витаминные добавки покупаем, а про ягоду, гриб, корье вообще говорить не приходится - черт-те кому в карман идет!

- А кто тебя тянул в этот лесхоз?

- До меня было.

- Разницы нет, кто был, ты или другой, одинаково самовольники. Колхозники для вас - пустое место. Артель называемся, так в артели каждого спросят, каждый голос имеет. Вот ты, будь любезен, отчитайся по сенокосу. Минина не сама по себе вопрос подняла, бригадный совет ей поручил, как депутату. Доколь же ты будешь издеваться над колхозниками? Соседи - а там совхоз - давно "проценты" отменили, а ты все тянешь. Макаров тебе правильно сказал - помнишь? - колхоз в барина превратили: все только дай, дай... Ну ладно, за это с тебя еще будет спрос - готовься. А если хошь насчет клюквы знать мое мнение, скажу: бессильны мы. Что Лоскутово, что Заполье - нет в деревне сил оборониться, обезлюдели мы, вот в чем соль. Дубровка от любой напасти оборонится, коль припечет ей, а мы? Неперспективные... Это ж надо додуматься: людей в бесперспективные зачислить! Вот потому вокруг нас и творится зло. Охотники понаедут, пальба, как на фронте, а в кого стреляют - зверя-то уже не встретишь; работаю в поле и весной и осенью, а спроси меня: Королев, зайца-то видел, - отвечу: не помню, когда и видел. Тошно, председатель, стало жить в Лоскутове, тошно. Вот, значит, и поговорили... Отдышался маленько, полезу в свое пекло. А насчет картошки подумай, ни хрена тут не вырастет, лучше на зеленку телятам посей, осенью, для заключительного откорма, в самый раз будет.

"Ну нет, Александр Михайлович, мужик ты башковитый, а в "болотном" вопросе не прав. Не отступлюсь. Дружину народную выведу, а браконьеров изгоню. Сами же потом спасибо скажете. Черт с ними, с "процентами", сено никуда не денется. Вообще-то и правда, чего людей мытарим? Мужик завистлив, чтобы в обрез накосил - такого не бывает, всегда с запасом, тот запас и купить у него по весне, так что "проценты" - тьфу, и разговоров не стоят...

Слух о ягодной артели действительно прошел по всему колхозу, и у Платонова, куда бы он ни приехал в тот день, везде спрашивали, что такое затевает наш сельсовет? Платонов объяснял и, объясняя, не столько людей убеждал, сколько самого себя. Он находил все новые и новые доказательства необходимости выхода из лесной кооперации и таким образом нащупывал ту, как он называл, теоретическую основу своей идеи, о которой просил профессора Дубровского. Сколько тут было теории, а сколько обыкновенной хозяйственной расчетливости, он не считал, но в идею выхода уверовал окончательно: кооперация тогда нужна, если она выгодна пайщикам; кончилась выгода - конец кооперации; в хозяйстве все должно строиться на интересе. Немаловажным показался ему и вопрос, кто наиболее бережливо способен эксплуатировать природные богатства: объединенный лесхоз, охватывающий весь район и превратившийся в своеобразное ведомство, или колхоз, юридический хозяин всего, что растет в границах его земельных угодий? И он, этот вопрос, неожиданно повернул мысли Платонова на безбалластный метод, за который неоднократно упрекал председателя Сашка Король. "Я ведь в самом деле старался избавиться от всего, что казалось обременительным. Искал полегче и попроще. Да-да, если бы во мне сидела жажда дела, давно бы Чертово болото - и не только болото - было в моих руках. Значит, только потому, что я искал легкой жизни, отказывался от своей же собственности, возникало это безудержное истребительство природы. Я не был хозяином. А коль не был, то и прав своих не заявлял. Хватайте, люди, кто что может, растаскивайте по своим норам и норкам - хозяин процветает на банкротстве. И как это так получилось, что Лешка Котов, вчерашний мальчишка-механик, оказался умнее меня? Почему он - хозяин, а я не хозяин? Значит, чего-то я в нем не видел. И только ли в нем? Вот Королев... Опять грозится спрос мне учинить. Э, да он, оказывается, свою линию гнет. Собирается вести руководителя на вожжах. А меня эти вожжи на дыбы поднимают. Нет, не вожжи - будто я до этого без вожжей ходил? - а извозчик. Сашка Король лезет в извозчики, отбирает вожжи... М-да, вот тебе и клюква- ягода, начал с болота, а уперся... Неужели это всерьез - вожжи возьмут в руки короли? Тьфу, черт, и фамилия-то как нарочно..."

...Просьба Платонова - "найти у классиков цитатку" - неприятно задела Ивана Николаевича. Вот ведь до чего дошло: не велик хозяйственник - председатель колхоза, а и тот уже требует "научного обоснования" всякой блажи, какая ему в голову придет. Пусть в данном случае и стоящее дело задумано, но возмущает сам факт: обоснуй "цитаткой". Я им, видите ли, мальчик на побегушках. А сам-то, Юрий Платонович, почему не лезешь в книжку? Окунись, посиди ночку без сна, проветри свою забитую всяким хламом голову мудростью классиков, ан нет, ленишься. Только в лености ли конкретного Платонова причина? Скорее - в культе хозяйственника. В перекосе понятия деловитости. Современный "деловой человек", понимаемый как технократ, возомнил себя такой фигурой, которую все должны обслуживать. Он придумывает технические, производственные и прочие проекты, а обществоведы, социологи, идеологи, будьте любезны, обоснуйте, оправдайте, распространите его вельможные замыслы. Теоретическая, идейная сторона их, видите ли, не интересует, не по их профилю. Их назначение - преобразовывать, наше - обосновывать. Этак недолго превратиться в общество самодуров, ибо где граница между невежеством и своеволием?

Иван Николаевич пригрелся на лежанке, боль в суставах утихла, и он задремал. Ему приснилась аудитория курсов усовершенствования - в последние годы его приглашали читать лекции в сельхозинститут, при котором проходили переподготовку сельские хозяйственники. Среди слушателей он разглядел Платонова и, постукивая согнутым пальцем о кафедру, вдалбливал ему: "Читай Ленина... Читай Ленина... Приложись к источнику... Не выдергивай цитаты... Пойми мысль..." Аудитория в ответ захохотала громоподобным хохотом, что-то опрокинулось, загремело, а он все стучал по кафедре, пока она не треснула и со скрипом не развалилась...

- Есть тут кто-нибудь?

Знакомый голос разбудил Ивана Николаевича, он открыл глаза и увидел, что в избе потемнело, словно в сумерках, за окном гремел гром, а в дверях стоял секретарь райкома Озеров.

- Извините, Иван Николаевич, показалось, что в избе никого нет. Лежите, лежите, ради бога, не беспокойтесь... Вам нездоровится?

- Старые кости, Николай Семенович, подобны барометру. Утром ломота занялась... Сейчас ничего, отошло. Располагайтесь, пожалуйста, я себя в порядок приведу...

Потом они сидели в тех же креслах, что и зимой, пили чай и говорили о своих заботах. Иван Николаевич, подшучивая над своими слабостями, поведал Озерову, как загорелся он идеей артели на Чертовом болоте, даже мужиков агитировал, и как отказал Платонову в "цитатке", каковой тот хочет побить районных догматиков.

- Лично меня, Иван Николаевич, убеждать не надо, - сказал Озеров. - Я давний противник лесной кооперации. Впрочем, не только лесной. Помните, у Ленина есть мысль об интенсивном хозяйстве: малое по размерам хозяйство скорее становится большим по объему производства. Это и на практике видим: малые колхозы дают больше продукции, чем наши гиганты. Мы, имею в виду нашу зону - Нечерноземье, пошли по другому пути: территориально хозяйства увеличиваем, но зато отбираем у них все сопутствующие производства, в частности лесное. Я-то Платонова поддержу, но, боюсь, райисполком не согласится. Вам, Иван Николаевич, может показаться странным, но от вас мне нечего скрывать, чувствую себя одиноко, не нахожу в аппарате поддержки.

- Я это еще зимой заметил, Николай Семенович, потому и советовал вам решительнее менять кадры. Смотрите, как молодые разворачиваются! Леня Котов... По правде говоря, я было подумал, что вы его задвинули. Слава богу, ошибся! Вижу, вырастает истинный заботник о России. Не преувеличиваю, нет. Для каждого из нас Россия начинается с того клочка, на котором живем.

- Скажите, а на какие препятствия вы натолкнулись, пробуя создать артель на болоте? Идея-то, мне кажется, стоящая.

- Препятствие, как во всяком деле, одно - интерес. Личный не совпадает с общественным. При существующем положении они и не могут совпасть. Мои коллеги по институту снабдили меня некоторыми цифрами. Смотрите, что получается за пятнадцать лет, начиная с семидесятого: темпы роста национального дохода сократились втрое, за это же время вклады в сберегательные кассы выросли с сорока семи до двухсот миллиардов рублей - более чем вчетверо. Личное обогащение - вверх, общественное - вниз. Острейшее противоречие! Чертово болото - конкретное его проявление. А причины можно придумать разные: и сил нет, и отношения не хочется портить... Не знаю, что можно в районном масштабе предпринять, но сельсовет наш готов даже городской артели отдать. А вообще-то горожанин и селянин, как мне думается, проблема, над которой райкому пора подумать всерьез. Отношения тут ненормальные.

- Согласен, психология рвачества пустила корни глубоко. Создание агропрома пока заметных изменений не принесло.

- Вы, Николай Семенович, обратились к Ленину... Ленин предупреждал, что, сколько бы мы ни хватались за частности, все время будем натыкаться на главное... Главное - это общенародная собственность. Пока мы четко и ясно не назовем минусы ее, они все время будут нас бить. А назвать надо для того, чтобы осознанно их нейтрализовать. Ведь что такое мелкогрупповой или семейный подряд, индивидуальная и артельная трудовая деятельность, как не попытка нейтрализовать минус - нехозяина. Так что в этом отношении, может быть, Платонов и прав, только одно меня смущает, вспыхнул как порох, готов немедленно горшки побить. Не получилась бы авантюра.

- Авантюрные заскоки, насколько я понял, у него есть. Периодически его горячую голову охлаждать надо. Если это будет делать, как прежде, район, за ним не Углядишь... Чего я, собственно, к вам приехал? Александр Михайлович Королев очень дельно выступил на пленуме. С моей оценкой, правда, не согласились. Суть вопроса - в новых, нарождающихся отношениях массы и руководителя. Кто кого должен вести? Не пригляделись бы вы к дубровской жизни с этой точки зрения? На моих помощников надежда плохая. Правда, есть один, кстати, ваш ученик, Сергей Павлович Уткин, но он школами занят, отрывать его не хотелось бы.

- Сколько могу - помогу, Николай Семенович. А с Сергеем... Да, школа сегодня - чрезвычайно важное дело, положение там, прямо скажу, аховое. Прессу читаете - видите, какая там идет драка с консерваторами. Словом, куда ни кинь, все проблемы конкретизируются здесь, непосредственно у нас, решим мы - решит страна. Но, дорогой Николай Семенович, нельзя нам уходить от такого вопроса, как личные качества властителя, большого или маленького - не суть, болезнь называется одинаково - бонапартизм. Скорее всего сейчас она в Дубровке и обнаружится, только у кого первого - не знаю. Ушла идейность, вот в чем беда, не за идею сегодня сражаются в Дубровке, а за свое "я". Не все, конечно, но... Это прямо-таки на поверхности лежит, и не надо особой наблюдательности, чтобы видеть борьбу самолюбий. Ведь и вы там, в райкоме, страдаете, я чувствую, от этого. А возьмите ученый мир. Идея принесена в жертву комфорту. Посчитали, что она утвердилась, овладела умами и в защите не нуждается. Социальный организм подвержен своим болезням, не думать о его здоровье глупо, но, увы, понадеялись на силу новорожденного.

Туча прошла, послеполуденное солнце снова разостлало половики из ярких квадратов. Озеров стал прощаться.

- Спасибо, Иван Николаевич, отвел с вами душу. Если позволите, буду иногда звонить, навестить, как видите, не всегда удается, а поговорить иной раз хочется. Да, как с ремонтом? Материалы, вижу, подвезли.

- Приходили тут плотники. Сельсовет на себя взял. Прируб сделают - буду машину просить. Коллеги обещали книжек собрать, институтская библиотека расщедрилась, так что забогатеем...

- Дело нужное, всегда поддержим. Был я однажды тут на семинаре, понравились ребята... Просвещайте их, Иван Николаевич, просвещайте, наши кадры зреют здесь...?

8

Мария Нестеровна, секретарь сельсовета, положила на стол перед председателем незапечатанный конверт.

- Леонтий Матвеевич просил передать...

- Кто такой?

- Непокорное.

- А кто он?

- Да вы что, Алексей Дмитриевич, Левона не знаете?

Так Леня Котов узнал, что у Левона, как и у всех добрых людей, есть фамилия и отчество. Он еще подумал: надо же, какая громкая - Не-по-кор-нов!

В конверте лежала выписка из протоколов заседания профкома. Копии, как следовало из пояснения, предназначались правлению колхоза и сельсовету. В пункте пятом говорилось, что "профком возражает против намерений отдать ягодное болото у деревни Лоскутово в аренду частной артели, так как это ущемляет исконное право колхозников колхоза "Новая жизнь" на важнейший природный продукт питания".

- Та-ак, - удивленно проговорил Котов. - Это когда он успел провести заседание?

- Не знаю, - сказала секретарь. - Нас в известность не ставили.

- А Платонова?

Мария Нестеровна пожала плечами.

Левонов фокус требовалось осмыслить. Что это: в самом деле защита "исконного права" или напоминание, что в Дубровке есть еще одна власть, забывать о которой не следует? Если первое, то логично было бы опротестовать и "рыбную" артель: озерами, как и болотом, пользовались все. Если второе, то это не что иное, как вызов: ах, вы забыли спросить мое мнение, я вам напомню - не обрадуетесь. Попробуйте не посчитаться с народом!

Котов позвонил Платонову. Не остывшим от крутого Разговора голосом тот ответил:

- У меня сидит. Мозги вправляю. Приходи, если хочешь.

У Котова не было времени ходить по кабинетам, У него начиналась кампания выдвижения кандидатов в депутаты местных Советов, надо было готовить собрания и сходы, поэтому демаршу Непокорнова он не придал особого значения.

Платонов же разгневался не на шутку. Левон сидел перед ним смирненькой овечкой, тихо, но упорно твердил: народ недоволен, населению не нравится...

- Так ты недовольство и подстроил. С огнем играешь, Левон! Колхозная касса, выходит, не твоя забота? О чем ты думал, сочиняя эту филькину грамоту? О народе он, видишь ли, болеет, лишили народ ягодки! Кого лишили-то? Хотим вернуть болото колхозу, а ты куда попер? Соображение имеешь? Ты Платонову да Котову решил насолить. Счеты-склоки сводишь.. Насквозь тебя вижу.

- Прошу, Юрий Платонович, на меня не кричать. Не я поднял вопрос, а люди.

- Вот у людей и спросим. Будут сходы - и спросим. Авось механика "народного недовольства" и откроется. Как бы она против тебя не обернулась!..

Сорвал злость и успокоился. Рассудил, что это проделки его вставших в позу помощников. Вспомнил, как перед пленумом райкома Левон с Растороповой пришли опротестовывать выбор содокладчика, как устроила Лидия Федоровна "сбор критических замечаний в адрес члена бюро Платонова", как она же на партсобрании, обсуждавшем "кадровый вопрос", упорно сводила разговор на первое лицо. Сопоставив эти и другие, более мелкие факты, Платонов не мог не заметить, что он уже стал мишенью, на которой скрещивается огонь его противников. Да, союзники перешли в оппозицию. Он этого ожидал, но не допускал мысли, что в мелочной борьбе самолюбий можно поступиться интересами колхоза. "Понятно, - рассуждал он, - борьба всегда идет между личностями как выразителями тех или иных интересов. Если я выражаю общий интерес - смею думать, что в данном случае это так, - то чей же тогда выражают они? Свой? В чем он состоит? С Левоном и Растороповой ясно: работа не бей лежачего, солидные оклады, премии наравне со специалистами, положение первых лиц... Но они же действительно имеют поддержку. Если бы они имели благ больше, чем другие, то было бы недовольство, а не поддержка. Значит, за их спиной тоже интерес общий. Вот чертовщина: я выражаю общий - и они защищают общий. Два общих, но противоположных..."

Наконец-то и Платонов уразумел суть нынешнего противоречия. Мысль о двух интересах повела его дальше: критика активистов в его адрес, которую он воспринимал как наскоки на его персону, теперь выглядела в ином свете. Выходило так, что и "критиканы" против него, и бывшие "единоверцы" - тоже. Но если у последних явно выглядывало личное, то первые-то как раз ничего личного не заявляли, стало быть, истинно общий интерес за ними, и если ему, Платонову, на кого и следует опираться, то на тех самых "критиканов", которые больше всех попортили ему крови. Такая вот ситуация: с двух сторон бьют - выбирай, что в пользу, что во вред. Изощренный в тактических приемах ум председателя колхоза начал разрабатывать, как он мысленно назвал, тактику боя на повороте.

А чего же хотел Леонтий Матвеевич Непокорное? Чтобы понять мотивы его действий, надо хотя бы бегло перелистать его тихую, благополучную жизнь. Через три месяца ему исполнится шестьдесят, можно уходить на пенсию, и вопрос вроде бы предрешен, но в районе ему намекнули, что столь опытных работников не так уж много и если он не будет настаивать на уходе, то с их стороны возражений не встретит. Во всяком случае до следующей отчетной конференции Левон надеялся усидеть.

Родился он в Тростянке, в семье комбедовца Матвея Непокорного. У родителя было прозвище Непокорный, ставшее фамилией Непокорное, когда в деревне начали составлять разные списки: список членов комбеда, список "твердозаданцев", список членов сельхозартели... Перед войной Матвей был в Тростянке председателем, с фронта не вернулся, похоронки на него не получили, числился без вести пропавшим. Когда собирали сведения для музейного "иконостаса", Левон принес сбереженную в годы оккупации старую отцовскую справку с колхозной печатью, и портрет Матвея Непокорнова поместили в числе восемнадцати на стенд "Они вели "Новую жизнь"". Их было, конечно, больше, первых председателей, потому что в каждой деревне был свой организатор, но на многих не сохранилось "данных", на слово же верить побоялись, а на Матвея был документ, и его увековечили. Хотя до портретов дело дошло не скоро, отцовская фамилия и на первых порах помогла Левону - его поставили в Тростянке счетоводом. Вскоре случилось событие, послужившее началом восхождения Левона. Он был направлен на курсы колхозных бухгалтеров и чем-то приглянулся тогдашнему дубровскому председателю. "Новая жизнь" и в ту пору была хозяйством исправным, люди туда стремились, но из других колхозов не отпускали, а Левону повезло: Дубровка выменяла его у Тростянки на два центнера клеверных семян. Тростянка сильно нуждалась в семенах, и председатели меж собой как-то договорились. Со временем Левон с помощью своего благодетеля поставил в Дубровке хоромы, вступил в партию, был избран секретарем, сначала неосвобожденным, потом и освобожденным, а когда колхозникам разрешили вступать в профсоюз, его "кинули" на освоение нового вида общественной деятельности, которой он, по мнению района, успешно овладел. Как видим, внешними событиями жизнь Леонтия Матвеевича совсем не богата. Линию своей жизни вел он прямо и неуклонно, хотя прямота эта иным казалась совершенно противоположной смыслу его фамилии.

Но смысл, как говорится, дело такое, что каждый волен толковать, как ему заблагорассудится. Одно можно сказать определенно: Левон был угоден всем, кого присылали руководить Дубровкой, независимо от того, все ли угодны были ему. Конечно, это было искусство - угодить даже тому, кто не угоден тебе. Правда, случалось и так, как, например, с Платоновым: тот повел себя строптиво, но, споткнувшись раз-другой по молодости, понял, где его опора, и стал покладистым, как вдруг... Левон, конечно, понимал, чем вызван поворот, но не разделял точки зрения Платонова, потому что считал, что меняться никакой необходимости нет. То, что было, было всей его жизнью, и он не представлял себе, что же в ней надо перестраивать. В Платонове он видел переметнувшегося на сторону горлопанов, с которыми он, Непокорнов, вечно боролся, которых держал в узде, чтобы не выносило их за "линию". Да, он добился, что в "Новой жизни" при его длительном и бдительном руководстве общественным мнением "горлопаны" были поставлены на место - все, что полагается, проводилось, внедрялось, одобрялось без сучка без задоринки. Он не любил громкой власти, но механизм властвования за столько лет освоил надежно и умел приводить послушную ему силу в действие. На отчетно-выборном собрании он повернул ее за Платонова, но мог бы повернуть и против. Короче говоря, Леонтий Матвеевич Непокорнов по всей своей сути был демагогом, и первым, кто разглядел эту его суть, был профессор Дубровский. Зимой, после отчетного собрания, Иван Николаевич сказал ему с горечью:

- Ах, Левон, Левон, сколько ты зла причинил Дубровке! Если бы знать, что ты появишься на горизонте, не поехал бы я в аспирантуру, остался тут, чтобы не дать тебе взойти.

Разговор шел один на один, к тому же о днях минувших, следовательно, непоправимых, и Левон так же доверительно и откровенно возразил:

- Нет, Иван Николаевич, мой восход никто не мог остановить. Я был закономерностью. Как и вы тоже. Не в аспирантуру, так в райком или еще куда, все равно забрали бы вас из Дубровки. Дубровка была предназначена мне.

- М-да, пожалуй, ты прав, - вынужден был согласиться профессор. - Закономерность...

- А как же. Книжки тоже читаем и свое место в жизни осмысливаем.

Профессор Дубровский сильно мешал Левону. Не действиями - какие могли быть у пенсионера-дачника действия? - а воздействием. Влиянием на молодые умы. Такими вот оценками лиц и поступков. Но тут власть Левона дальше отрезки огорода, да и то в союзе со Степаном Петровым, не распространялась. Выжить его он, конечно, мог, как говорится, не мытьем, так катаньем, например, прихлопнуть с помощью Лидии Федоровны его просветительство. Но это - по прошлым временам. По нынешним такие приемчики не годились, и хочешь не хочешь, а терпеть занозу приходится.

Что касается отношений с секретарем парткома Растороповой, то тут все просто: Левон ее выдвинул в преемники, Левон ее наставлял, Левон и направлял. Это было несложно: стоило внушить Лидии Федоровне мысль, а уж свою пробивную силу она умела пустить в ход. Он ей доказал, что передача Чертова болота в руки артели вызовет нежелательные эксцессы с местным населением, и Лидия Федоровна санкционировала резолюцию профкома. Левон, разумеется, имя секретаря парткома не поминал ни на заседании комитета, ни перед Платоновым - такие вещи гласности не подлежат, - но был уверен, что Лидия Федоровна где надо его поддержит.

Таким образом начавшийся зимой конфликт в Дубровке не угасал, а разгорался и, похоже, вел к полному размежеванию сил. Очередь была за Платоновым. В кабинетах колхозной конторы притихли: что-то он теперь предпримет? В конторе умели держать нос по ветру, и, когда чаши весов заколебались, бухгалтеры" счетоводы и прочие конторские служки, а их было не мало - восемь кабинетов, по три стола в каждом, примолкли, своих: мнений громко не высказывали, но шепоток по конторе полз, то омрачая, то осветляя склоненные над бумагами лица.

Не всем известно, что за последние годы в деревне сложилась не облеченная юридическими правами, но довольно внушительная сила и роль ее как механизма торможения начинала обозначаться все яснее. Сила эта сидела за двадцатью четырьмя столами. Несведущий человек удивленно пожмет плечами: ну какой там тормоз из нормировщицы или счетовода - моль бумажная, кропает цифирки, не разгибаясь, по восемь часов в день. Это верно, сила их не в должности. Они создают атмосферу, настроение, дух, ибо все они, за редким исключением, жены, дочери, невестки дубровских "чинов". Например, второй бухгалтер - свояченица Левона, на "материальном столе" сидит невестка Растороповой, на учете труда - сестра Степана Петрова, в отделе кадров - супруга Юрия Платоновича... А известно, что более, чем кто-либо, боится всяких-разных новшеств конторский люд, новшества нарушают их спокойный, привычно-размеренный уклад, нервируют, раздражают, и раздражение переносится домой, в семью, выбивая из колеи отцов и мужей и охлаждая их реформаторский пыл. К тому же руководящие мужья, как правило, не сильно разбираются в цифровых дебрях, всякие анализы и выводы кладут им на стол те же "конторские", предрекая нежелательные последствия и привнося настроение неуверенности.

По этой силе, как питательной среде лени и покоя, и замыслил Платонов первый удар - дал команду экономистам обосновать необходимость сокращения управленческого аппарата. Для пущей важности он назвал вычитанную в газете цифру - восемнадцать с лишним миллионов служащих в стране, подчеркнув, что они, эти миллионы, слагаются из наших же единиц. Но он не был бы Платоновым, если бы ограничился полумерой. Он прикинул, какой силы ожидается недовольство сокращенных и их семейных кланов, и в противовес ему спланировал поддержку массы. Тут и пригодилась ему идея Алексея Котова.

9

С запозданием, в двадцатых числах мая, зацвела черемуха. Но холода, сопутствующие цветению, не задержались, пришли как по расписанию, и Иван Николаевич забеспокоился, как бы они не побили набравший силу яблоневый цвет. С вечера он нагреб кучу сухого бурьяна, опалой листвы, накидал сверху всякого гнилья и перед рассветом поджег - белый дым растекался по саду слоистым туманом, окутывая старые - отцовы - яблони. В ивовых зарослях запели соловьи, подала голос кукушка. Иван Николаевич стал считать, сколько же она накукует ему годиков, но кукушка спросонья сбивалась и четкого ответа не давала. "Ну и ладно, - сказал профессор лесной гадалке, - не хочешь утешить старика, как-нибудь обойдемся. Погреем душу чайком да и сядем за размышления. Поразмыслить есть о чем. М-да, интересное время пошло, помирать не хочется, годиков бы этак с десяток протянуть: что-то там, впереди?"

Он растопил плиту, и, пока грелся чайник, небо на востоке заалело, отсвет зари, проникавший в окно, соединился с отблесками огня в печке, наполняя избу теплом, уютным светом. "Удивительно приятны такие вот ощущения! На улице стынь, а в избе тепло и отрадно. Глянешь в окно - бр-р, выходить не хочется, то ли дело у очага! Желание покоя так велико, что готов и яблони принести ему в жертву. Да только ли яблони? То же в сущности происходит и с обществом: всяк доволен своим бытием, и никому не хочется драк на службе - они дискомфортны. Экое словечко придумали! Прямо-таки технический термин, фиксирует состояние..."

Иван Николаевич сел к столу, раскрыл тетрадку, которую он озаглавил с некоторой долей иронии над автором: "Наблюдения и размышления свидетеля с драчливым характером", подумал над первой фразой и начал так:

"Ответный удар был ошеломляющий. Платонов показал себя отменным тактиком. Диву даюсь, как ловко повернул он свои ошибки и недосмотры себе на пользу и обезоружил противника. Таятся в человеке таланты, ничего не скажешь.

Правление колхоза сократило конторский аппарат на одну треть, в том числе упразднило должность второго заместителя председателя - по культурно-массовой работе, на которой, как известно, числилась Лидия Федоровна Расторопова. Пунктом вторым отменялись "сенокосные проценты" и создавался постоянный отряд из двух тракторов для вспашки огородов, подвозки дров и сена - зародыш будущего селькоммунхоза. И наконец, пункт третий предлагал общему собранию решить вопрос выхода из межхозяйственного лесхоза и развития третьей отрасли колхозного производства - деревообработки и наиболее эффективного использования лесных богатств. В последней фразе зашифровывалась идея Чертова болота.

Расторопова с Левоном от голосования воздержались. Первая мотивировала свой отказ неудобством - упразднению подлежала ее должность, второй - более веской причиной: сокращение штатов не согласовано с профсоюзным комитетом. Лидия Федоровна кинулась в райком, и ей якобы пообещали разобраться. Левон же назначил заседание комитета, уведомив официальной повесткой администрацию о необходимости выделить своего представителя для рассмотрения конфликта. Платонов сказал: "Сейчас не до заседаний", - и спозаранку вместе с Леней отправился по бригадам. Поскольку общее собрание собирать было недосуг (весенний день год кормит), а собрания по выдвижению кандидатов в депутаты сельсовета - необходимы, постольку они договорились совместить, как говорится, приятное с полезным.

В солнечнополянскую бригаду прихватили и меня с собой. Леня сказал, что коль я в это дело встрял, то должен довести до конца, не то заслуги мои перед родным колхозом сильно уменьшатся.

- Вы думаете, что это конец? Я, молодые люди, полагаю, атака и на сей раз захлебнется.

У меня было ощущение, что это Чертово болото способно утопить еще не один благой порыв. Не зря же Левон ввернул в резолюцию "исконное право". Не постичь русскому мужику необходимости "эффективного использования лесных богатств", привык считать, что они от бога, следовательно, мирские, и какие-либо запреты налагать - противно совести. Однако Платонов меня заверил:

- Нет, Иван Николаевич, штурм удастся. Наш "агент" уже работает, противник готов к капитуляции. Разве вы забыли пункт второй?

- Не забыл, но... скоропалительно как-то. Неужто сено и дрова способны одолеть привычку?

- А вы знаете, что у крестьянина три главных беспокойства, и, если их снять, он ни бога, ни черта не боится. Сено - в сарае, картошка - в подполе, дрова - на придворке - жив буду, никого не боюсь. Пункт второй эту уверенность дает. И еще одна сторона: рубли потекут в кассу, а не в карман соседу-трактористу. Сильная неприязнь к таким соседям, особенно у старух. А болото на старухах держится. Убедительно?

На собрание собрали всех, за стариками и старухами послали машины, даже ребятишек, какие были, пригласили. Расселись прямо на улице, выволокли скамейки и табуретки, стол поставили - напоминало мне это прежние деревенские сходки, и вот удивительно, как оно настраивает на мир и душевность. Сашку Короля выбрали председателем, а Надежду Минину посадили протокол писать. Сначала решили сельсоветский вопрос - выдвинули кандидатов, напоследок - колхозный. Платонов обстоятельно доложил, напирая главным образом на хозрасчет: начинаем, мол, товарищи, жить на свои трудовые, на доброго дядю надеяться нечего. Казалось, все предусмотрел председатель, однако недаром мучило меня предчувствие: нашли все-таки щель в его программе и ну вбивать клин, да так шибко, что я не на шутку струхнул. Заговорили женщины:

- А молоко будете отоваривать? Или опять только обещания?

- И мясо тоже? Телят контрактуем, а зерна ле даете.

- Да, Платоныч, как хошь, а зерно пиши в резолюцию.

- Корову, теленка - ладно, сеном прокормим, а поросенка? Магазин хлеба по две буханки в руки отпускает, скотину, мол, кормите печеным. Да тут сам иной раз не съешь, а поросенку кинешь. На траве да картошке сало не наростишь...

Котов шепнул Платонову: "Как хочешь, а в протокол пиши. Никакие "проценты" не помогут, лопнет болото".

Платонов объяснил зерновой баланс: особых видов на урожай нет - озимые перезимовали плохо, весна запоздалая и сухая... Но постараемся сколько-нибудь выкроить для продажи за молоко и мясо.

- Не сколько-нибудь, а отоваривайте по нормам кооперации: двести граммов за молоко и два килограмма за мясо.

- Нет, товарищи, не хочу быть в ваших глазах обещалкиным, а по таким нормам не выйдет. Рассудите сами, кооперация отоваривает, зато и колбаску, коопторговскую по десять - двенадцать рубликов покупаете. Колхоз же сено дает бесплатно, за огороды, за дрова плата мизерная. Надо же и за общественное болеть.

На выручку пришел Королев.

- Вы, товарищи женщины, не заламывайте цену, это все-таки не базар. Теперь и на базаре не шибко разбежишься: колхозы стали выкидывать продукты - бьют по ценам. Так что давайте обстановку трезво учитывать. Поглядите на поля - много ли с них хлеба ожидается! А как ни говорите, поля-то наши, сами довели до такого состояния. Нет, я не в защиту руководства, а для справедливости. О зерне, конечно, записать надо. Я думаю так: установим процент от сбора. Сколько у нас, Алексей, колхозных дворов числится?

- Около пятисот.

- А сбор зерна в прошлом году? К тебе вопрос, Юрий Платонович.

- Считай сам: зерновых полторы тысячи га, урожайность - бункерный вес - десять и две десятых.

- Ну, десятые скинем на мусор, получается полторы тысячи тонн. Да-а, не богато. Вот и решайте, бабы, извиняюсь, женщины, стоит ли общественную скотину обездоливать? Покамест на нашу долю ни хрена не остается.

И опять загадка: махнули рукой, а, ладно, не столько терпели, потерпим еще, авось дождемся урожаев, как у добрых людей, а пока сенца подкосим, может, витаминки сколько продадут...

- Насчет витаминной муки приемлемо. Запустим АВМ, косите дикорастущие, осоку, бурьяном вон деревни заросли, транспорт дадим на два-три дня - получайте витаминку... ну, копейки три-четыре за килограмм, чтобы горючее оправдать.

Слава богу, нашли выход. Вот теперь принялись за болото. Главная загвоздка - как оградиться от городских? И опять же - вопрос о доле: с какой доли собирать? Остановились на рубле: рубль сборщику, полтора - в кассу.

- Самовольство наезжих постараемся пресечь,- заверил Платонов.- Во-первых, закрыть дороги... Но это проблемы не снимет, скорее, скандалы вызовет. Горожан-то ведь тоже не стоит обижать, в городе половина наших. Объявим те же условия, что и для своих. Будем продавать талоны, вроде лицензии на охоту. Ну, а дальше видно будет, нам важно свое не упустить.

За выход из лесхоза проголосовали единогласно. По сокращению штатов вопросов не было, все согласились с "обоснованием" Сашки Короля: "Контора набита - зайдешь, присесть негде. Давно проредить пора".

Надя Минина пригласила начальство отобедать. Живет она справно. Ребятишки ухоженные и весьма воспитанные, опекает их бабка, Надина матушка, учительница-пенсионерка. В доме хорошая библиотека, все любят читать, телевизор смотрят избирательно. В избе небогато, но уютно и рационально.

За обедом малость поспорили. Надя предположила, что за Расторопову вступится райком и будут неприятности, не стоило сразу столько гусей в районе дразнить.

- Ты не права, Надежда, - возразил Платонов.- Неужели не понимаешь, что торможение идет не от рабочих и крестьян, а от аппарата, хоть колхозный, хоть министерский - одинаково кресла насиженные. Не захочу я - что вы со мной сделаете? К критике привыкну, где возможно, прижму... Выгнать - организации у вас нет, все бразды у меня. Вот так-то. Новый курс нуждается в новом аппарате. Аппарат - это все, каких угодно вождей по рукам и ногам свяжет. Это уже чувствуется. Я правильно рассуждаю, Иван Николаевич?

Платонов рассуждал правильно. Как правильно будет и мое предположение, что сломать свой аппарат ему не удастся.

- Думаете, не дадут? Левон, конечно, пыжится, но что такое семеро комитетчиков против общего собрания? А району какое дело теперь до наших штатов? Фонд зарплаты не превышаем - и, пожалуйста, не лезьте в наши дела.

- Поживем - увидим, - сказала Надя. - А за Расторопову тебе намылят шею, это точно. И знаешь, кто намылит? Наш уважаемый Константин Васильевич.

- Вагин?

- Да, он. Первый секретарь обкома. Вспомни правление в марте. Он знает ее лично. Помнит по семинару на фермах. Я не ручаюсь, что он персонально удостоит тебя вниманием, но звонок будет.

- Ты, что, на картах гадала?

- Без карт знаю. У Растороповой в обкоме родственники.

Платонов задумался, видимо припоминая, кого она имела в виду, и затряс головой:

- Нет, Надежда, в прошлом году я еще согласился бы с тобой, сейчас - нет, не соглашусь. И родственник не полезет в такое дело, и Вагин не позволит.

- Дай-то бог, носам говоришь: аппарат. В райкоме и в обкоме все те же, новых не видать...

Леня показался мне и на собрании не очень речистым, а за столом совсем притих. Чем-то недоволен, по лицу вижу, хмурится и губу покусывает. Так и промолчал, зато в машине будто прорвало.

- Все-таки вы, Юрий Платонович, продолжаете вилять. - После скандала в сельсовете он упорно величал Платонова на "вы". - На отоваривание молока и мяса можно было согласиться. Зерновой баланс занизили, в прошлом году валовой сбор был две тысячи тонн. Почему вы неискренни? По привычке или вообще о людях думаете плохо? А они вас пожалели. По-моему, никакого хозрасчета на обмане не получится.

Платонов - он был за рулем - ответил спокойно:

- Не заводись, Алексей Дмитриевич. Хозрасчет - это прежде всего тактика.

- Ваша тактика с нашей не совпадает. За счет личного сектора вы намерены перевыполнить колхозный план. Значит, все пойдет в поставки. Сельсовету надо думать о снабжении своего населения. Это делает кооперация. Значит, мне остается агитировать за продажу молока и мяса райпо. Что я и намерен делать.

- Вот, пожалуйста, Иван Николаевич, о какой дружбе с Котовым можно говорить? Один в лес, другой по дрова. На одну цель работаем, Алексей Дмитриевич.

Я поддержал Леню. Тактика тактикой, но искренность - первое условие новых отношений руководителя и народа. Если позволим себе хотя бы малейшие утайки - похороним гласность. И тогда веры нет. Платонов на мои слова, похоже, обиделся..."

...Иван Николаевич отложил перо: от долгого сидения заныло в пояснице. Встал, сделал несколько наклонов, походил по избе. Зазвонил телефон. О, уже девятый час, в Великих Дворах рассаживаются по кабинетам, кто-то вспомнил о нем...

- Слушаю. Кто? Сережа? Рад слышать тебя. Давно не виделись. Чего у нас-то не появляешься?

Звонил Сергей Павлович Уткин.

- Экзамены начинаются. Хотел пригласить вас, Иван Николаевич, на первый экзамен. У нас такая традиция: районное начальство и заслуженные земляки едут в школы.

- Так я, Сережа, ни к тем, ни к другим не отношусь. Традиция мне известна, но я, видишь ли, не вижу смысла в таком представительстве на экзаменах... Ради бога, я не хотел тебя обидеть. Если очень надо, схожу в Дубровскую, посижу...

"Обиделся Сергей Павлович, вот беда. Умный человек, а, выходит, тоже придерживается тактики. И что они все такие обидчивые? Усвоят какие-то правила и держатся за них, как слепой за палку. Что же оно такое, служебное творчество? И возможно ли? Если возможно, в каких пределах? Служба - это регламент... Платонов правильно замыслил: замена аппарата. Но вот заменит, придут другие, поломают старые правила, сотворят новые... И на этом конец до очередной перетряски? Импульсивное творчество... Заряд получим - встряхнемся, потом опять спим. Где же направленность поиска? В хозрасчете? Да, это штука сильная. И опять же "но": аппарат тормозит расчет, и чем выше контора, тем сильнее сдерживание. Платонову в районе палку в колеса все-таки сунули. Теперь - либо колесо рассыплется, либо палка треснет..."

...На бригадных собраниях решение правления получило полную поддержку. Левоновскому комитету ничего другого не оставалось, как дать согласие на сокращение управленческого аппарата и предложить администрации трудоустроить сокращенных. На это Платонов ответил широким жестом: "На фермы дорога открыта, милости просим". Конторские почему-то не спешили писать заявления в доярки и телятницы. Половину из них перехватил Котов: предложил артель индпошива. Года два назад при Доме культуры были устроены курсы кройки и шитья, человек двадцать, в том числе и супруга Лени, кое-чему научились и обшивали свои семьи, а некоторые и соседей. Четверо мастериц согласились работать артельно от быткомбината. Платонов на этот раз не ворчал, понимая, что бытовая служба в селе - дело стоящее. С Лидией Федоровной обстояло сложнее - подходящей себе должности она не видела, а без зарплаты работать секретарем парткома отказывалась.

Об очередном бюро райкома Платонова известил сам Озеров. Платонов попросил было разрешения не ехать - самое напряженное время на полях, но Озеров сказал, что надо быть обязательно: после официальной повестки пойдет разговор о дубровских делах.

- И передай Котову, чтобы подъехал к шести. Если у него есть дела в районе, приезжайте вместе.

Первым вопросом, как всегда, слушали о приеме в партию. Когда секретарь партбюро райисполкома докладывал заявление Уткина Сергея Павловича, Платонов среди приглашенных увидел профессора Дубровского и удивился: он-то зачем тут? Докладчик пояснил, что Сергея Павловича рекомендуют пять членов партии: трое сослуживцев, как положено по Уставу, и двое ветеранов с сорокапятилетним партийным стажем - доктор философских наук Дубровский и заслуженный учитель Павел Андреевич Уткин. Партсобрание постановило приобщить их рекомендации к делу кандидата в члены КПСС С. П. Уткина. Платонов удивился еще большей что-то совсем новое. Спросил:

- А к чему... довесок? Он же ничего не значит.

И встретил суровый взгляд Озерова: "Ну и обух же ты!"

- Позвольте мне ответить товарищу Платонову, - попросил Сергей Павлович. - Возможно, бюро и не нужен этот, как вы изволили выразиться, довесок, но он нужен вступающему, в данном случае мне. Наверно, у каждого из нас есть человек, которому мы обязаны своими мыслями и чувствами. Моих поручителей-сослуживцев я не подведу, образно говоря, головой, сознанием. Но я хочу, чтобы и душа моя имела перед кем-то обязанность. Мой отец и мой учитель, поручаясь за меня, такую обязанность на меня и налагают. Простите, я волнуюсь и не совсем внятно говорю...

Бюро утвердило постановление партсобрания о приеме Уткина в партию. Этот не такой уж редкий в партийной практике случай на Платонова сильно подействовал. "Так вот, оказывается, что означает "духовный отец". Возлагающий на мою душу обязанность. Не какую-нибудь там... под страхом наказания, или родственную, или перед компанией, а - духовную. Я перенял твой дух, то есть твою сущность, и я обязываю свой дух следовать твоему духу, продолжать его, и потому ты и я неразделимы, мы - одно целое, мы - единая сущность. На этом единстве духа и должна бы строиться партия, а не на инструкции: отсидели год в одном кабинете - и "своя своих познаша"..."

Юрий Платонович вспомнил, как в минуту, когда встал перед ним вдруг с железной неумолимостью вопрос "быть или не быть", пошел он к Петру Ивановичу Козыреву, своему "батьке родному", двенадцать лет лепившему из него делового руководителя, пошел за советом, как быть с совестью, приступы которой становились все нестерпимее. И что же? "Понял он мой дух? Нашли мы в себе единую сущность? Мы не узнали друг друга, я для него оказался "не таким", он для меня - "не тем"... А кто еще был на моем пути, перед кем я был бы духом обязан? Отец, мать, учитель, мой первый председатель, заведующий отделом?.. Увы, все обыкновенные... А профессор Дубровский, он что, особенный? Порядочный... Мой отец, простой деревенский мужик, чем хуже его? Не ловчил, не обманывал, жил своим трудом... Так, может, дело в нас? Сергей Уткин нашел себе духовного отца, а я... Не искал? Увы, да. Я искал покровителя, искал выгодного, такого, который не трогал бы мою душу. Я сам себя обокрал..."

Три часа длилось заседание бюро, а Платонов не запомнил повестки, все прошло мимо. Дебаты шли в нем самом, и то, к чему он пришел, имело прямое отношение к тому, что последовало дальше.

А дальше было неофициальное заседание, которое в практике райкомов обычно называют "надо посоветоваться". В кабинете остались только члены бюро и приглашенные лично "первым" Котов и Дубровский. Шел седьмой час, рабочий день кончился, в коридорах и кабинетах стало тихо. Озеров попросил опустить фрамуги окон и разрешил курить. Сидели кто где, вольно, расстегнув пиджаки и ослабив галстуки, - от чинного сидения за длинным столом устаешь не меньше, чем на земляных работах, и поясница онемеет, и шеи не повернуть.

- Вопрос первый, - начал Озеров, - как быть с секретарем парткома в Дубровке? Имею в виду не конкретно Расторопову, а должность. Вячеслав Федорович, твое мнение?

Вячеслав Федорович Шубин, второй секретарь, начинал партийную карьеру, как и Платонов, с инструктора, ведал орготделом, некоторое время был заместителем предрика, поэтому все эти годы имел с Платоновым прямые контакты и, следовательно, знал о нем, как говорится, всю подноготную.

- Я думаю, Платонов перегнул палку. С ним что-то случилось, он становится неуправляемым. Что в самом деле, разорится "Новая жизнь" от одной ставки освобожденного работника? В конце концов не такая уж она и освобожденная, культурой-то руководит. Просто нашла у них коса на камень.

- А как ты думаешь, Вячеслав Федорович, - спросил Платонов, - три с половиной тысячи годового оклада, вместе с премиями, сколько это будет бычков?

- Ты еще и на картошку переведи.

- Отчего же, можно и на картошку. И на молоко можно. Считаю, сравнение с производимым продуктом вполне правомерно. Освобожденный заместитель обходится колхозу в шесть бычков весом по триста килограммов. Или десять тонн молока. Сколько животноводов должно работать на оклад заместителя?

- Этак ты и районных руководителей признаешь невыгодными, - сказал предрика Иванов. - Начнешь считать, вообще без управления останешься. Считать надо, никто не возражает, но всякий счет ума требует. Все тут понимают, что ты, Платонов, не заместителя сокращаешь... Я лично расцениваю факт как попытку выйти из-под контроля райкома.

- Ну, Григорий Григорьевич, ты уж слишком,- заметил директор механического завода Кафтанов. - Как это член бюро может выйти из-под контроля райкома? Не будем Платонову приписывать то, чего нет. Думаю, что Юрий Платонович начал дело, которым всем нам предстоит заняться всерьез,- должностей напридумано столько, что действительно бычков в районе не хватит, чтобы всем зарплату выплатить.

- Так,- сказал Озеров. - Будем считать, что первый вопрос прояснили...

- Прояснили до полной неясности, - перебил Шубин. - Ставьте тогда перед обкомом, пусть дают ставку освобожденного...

- Вагин звонил... Интересовался. Не знаю, откуда ему стало известно.

- И что?

- Смотрите сами, сказал. В обкоме думают о том же. О сокращении.

- Это другое дело, - согласился Иванов. - Тогда нечего и воду в ступе толочь. К чему ввели в райкомах сельхозотделы? Работы себе не найдут...

- Скор ты на подхвате,- заметил Озеров. - Давайте поручим орготделу... Если Расторопова не хочет неосвобожденным... Что ж, я думаю, следует переизбрать. Второй вопрос - о лесхозе. А шире - о разумном использовании природных богатств. Так я сформулировал вашу идею, Алексей Дмитриевич?

- Частично, - сказал Котов, поднимаясь со стула.- Если разрешите, я объясню. Идея в том, чтобы вернуть человеку понятие собственности. Я давно замечаю, что наше поколение - трактористы моего возраста, поскольку я с ними работал,- не представляет, что это такое - собственность. Чья она? Кому принадлежит: колхозу, лесхозу, государству - им все равно, понимают только свою, ту, что в кармане. Трактор сломал - не отвечает, лес загадил - как с гуся вода... Возьмите пожары: траву палят - сколько лесу сгубили! Принял я сельсовет, объехал - в ужас пришел. Иван Николаевич не даст соврать, всю карту испещрил "безобразиями". Не знаю, так ли я думаю, но думаю, что без закрепления объектов общей собственности за конкретными людьми самовольства не остановить.

- И ты думаешь, - обратился к Котову предрика, - колхоз справится с лесом лучше, чем Лесхоз? Ты, Алексей Дмитриевич, не помнишь, а я хорошо помню, как колхозы базарили лесом. Не пресеки мы тогда торгашество, вообще без леса остались бы.

- Времена другие.

- Другие-то они другие, но сам же говоришь: безобразий уйма. Выход из лесхоза их не уменьшит, скорее, увеличит: лес свой, лесники свои - делай, что хочу. И вторая сторона, самая существенная,- лесхоз наладил производство, расширяет его, кстати, в вашем же Собакине открывает новый цех, дает району полусотни рубленых и щитовых домов, это помимо другой продукции, разве вам под силу наладить такое производство?

Заговорил Платонов:

- Лесхоз пускай процветает, мы не возражаем, но лес пусть купит у нас, а мы у него - продукцию, если не сумеем наладить сами. Назовите, Григорий Григорьевич, хотя бы одну выгоду, которую колхоз имеет от такой кооперации? Не назовете. Одна, правда, есть - избавили нас от забот. Заодно и от денег. Выход из объединения - дело решенное, ни один колхозник не поднял руку против. Исполком, конечно, может отменить решение общего собрания. Если вы решитесь на это, мы подадим в суд. Или заберем лес явочным порядком.

- Анархист! - вспылил Иванов. - Поручим экономистам обсчитать, во что обойдется твоя авантюра, и соберем совет учредителей. Думаю, он тебе откажет.

- А совету продиктует волю Иванов. Знакомая песня. Только отпетая.

Ну это посмотрим, отпетая или не отпетая, Николай Семенович. Я категорически против. Колхоз не готов правильно эксплуатировать леса. Платоновская блажь, и ничего больше.

- Моя блажь не хуже твоей дури. Он, видите ли, вертит кооперацией, как ему заблагорассудится. У сельсовета - блажь, у колхоза - блажь, один Иванов - умник-повелитель. Ты потому и повелеваешь, что все молчат. Я тоже молчал, когда ты мне кредиты отваливал, а потом списывал. Теперь, извините, товарищи, свои капиталы сам хочу считать и людей тому учу. Котов правильно идею выразил: пока район командует, никакое понятие собственности к людям не вернется, все будет не нашим, а чужим.

Перепалка была горячей и долгой. Иванова поддержал Шубин - он отвечал за местную промышленность и тоже опасался, что лесхоз пострадает. Директор завода Кафтанов вроде бы и одобрял самостоятельность колхоза, но в выходе из лесхоза на данном этапе не видел необходимости. Озеров прямо свое мнение почему-то не высказал.

Профессор Дубровский просидел молча. Его ни о чем не спросили, самому же встревать в спор счел неприличным. Да и не любил он говорить, не разобравшись в сути дела, а тут, похоже, резоны противиться выходу из объединения были: концентрация мелких лесных угодий имела свои плюсы. Он понял одно - пробуждающееся на местах стремление к самостоятельности имеет противником не только субъективизм отдельных лиц, но и экономику. В сущности вступает в силу хозяйственная конкуренция, владеть которой сегодняшние кадры абсолютно не умеют, они выросли на принципах фондирования.

10

Прошлое уязвимо. Если человек прожил треть, половину, две трети жизни, а то и всю целиком, то и уязвимость его прошлого возрастает соответственно. Говорится же: никто не без греха. При желании даже в самой святой жизни можно найти прегрешения. А если круто повернешь свой путь, то там, за поворотом, останется столько уязвимого, что оно долго будет и тебе не давать покоя, и недругов твоих соблазнять желанием уколоть тебя.

Платонов переложил руль своей жизни. Как понимал и как мог. Для одних - круто, для других - нерешительно, половинчато, с оглядкой. Те и другие осуждали. Разница в осуждениях была та, что первые ковырялись в его прошлом, вторые - подталкивали в будущее. От первых-то и пошли на Платонова анонимки - мертвые хватали живого. Они перетряхивали прошлое Юрия 'Платоновича, как грязное белье перед стиркой, припоминая ему и ущерб колхозу, и оскорбленные самолюбия, и крутость нрава, и нечистоплотность на руку, мешали правду с наговорами, истину с вымыслом. Первый залп - пять анонимок, самых "страшных", полетели, минуя Великие Дворы, в область и столицу, второй был послабее - в трех конвертах - в район. Неизвестно, что сыграло роль: анонимность ли сигналов или перегрузка "инстанций" почтой, но через какое-то время все восемь писем легли на один стол - перед Озеровым. Николай Семенович внимательно все прочитал. Нельзя сказать, что анонимки его возмутили - разбирать приходилось всякие пасквили,- но чувство досады испытал. Досада была оттого, что от писем за версту несло скверным доносительством, желанием напакостить, и это в то время, когда столько усилий приходится прилагать для очищения искривленных душ.

Он машинально сравнивал содержание и почерки и нашел, что писано тремя, от силы четырьмя авторами. Это заинтересовало, и он занялся "примитивной криминалистикой". По стилю изложения, по приведенным фактам выходило, что сочинители - не рядовые колхозники, а скорее всего из конторских, из тех, у кого есть доступ к бухгалтерским документам. Далее он обратил внимание на почтовые штемпели и тут уже удивился - все письма отправлены из Великих Дворов, причем на первых пяти стояло одно и то же число, а следующие три были опущены неделей позже, но тоже в один день. Это значило, что кто-то их собрал, отвез в город, притом дважды, и там опустил в ящик. От этого открытия Озерову стало не по себе. Первым желанием было установить, кто из управленцев "Новой жизни" ездил по делам в город в те дни, но тут же понял, что делать этого не станет - не хочет, чтобы тень подозрения легла на кого- то, может быть, совсем невинного, потому что вероятность ошибки при таком методе была велика. А стоило ли вообще устраивать проверку, не лучше ли списать анонимки в архив? Это проклятая проказа наших дней порождает столько неприятного, неэтичного, что невольно согласишься с требованием газет принять специальный закон, запрещающий расследование по анонимным письмам.

Озеров же был подвержен формализму и, может быть, действительно не дал бы им ходу, если бы не приводились в них "документальные факты" - "липовые" акты и платежные ведомости, правда, трех-пятилетней давности. То, что касалось приписок, материального ущерба и злоупотреблений, подлежало проверке неукоснительно, и тут Озеров был не волен поступить по своему усмотрению. Он передал письма прокурору, допустив при этом невольную ошибку. Не желая хотя бы косвенно повлиять на расследование, он ничего не сказал о выводах, сделанных из своей "примитивной криминалистики", что и повлекло довольно неприятные последствия, на которые скорее всего и рассчитывали авторы анонимок.

Это почти всегда так: анонимщик, зная доподлинно один-два факта и пририсовав к ним длинный хвост домыслов, рассчитывает на слухи, которые возникают по принципу "дыма без огня не бывает" и распространяются со скоростью лесного пожара, равняясь ему же по силе массовой нервотрепки.

Прокурор повел следствие по всем правилам. Начался чуть ли не повальный опрос свидетелей. Так, для установления фактов "не только словесных оскорблений, но и рукоприкладства" пришлось опросить всех трактористов, доярок Дубровской и Солнечнополянской ферм и строительную бригаду. Атмосфера сразу накалилась, едкий дым слухов и небылиц пополз по колхозу, застилая людям глаза и трезвый разум. Отношения, особенно в управленческой среде, стали сугубо официальные, разговоров о следствии старались избегать, каждый думал о товарище: я-то ничего не сказал, а что ты наговорил? Родилась подозрительность.

Алексей Дмитриевич Котов всполошился: на носу выборы в местные Советы, а тут деревни лихорадят слухи, следствие каждый день подливает масла в огонь, уже пошли разговоры, что председателя снимут и отдадут под суд. И Котов позвонил предрика Иванову:

- Григорий Григорьевич, уймите прокурора. В такой обстановке я не гарантирую, что выборы пройдут нормально.

- Товарищ Котов, прокурору я не указ, он знает, что делает. К тому же команда исходит не от меня, это указание лично Озерова.

Озерову Котов не решился звонить, попросил Ивана Николаевича.

- А сам-то, Леня, что думаешь?

- О чем думать, Иван Николаевич? Он же ничего не говорит, что там написано, кем написано... Напустил туману и ловит рыбку в мутной воде. А какая ему рыбка нужна, черт его знает.

- Если, как ты говоришь, сам Озеров поручил, то звонить ему не имеет смысла. На твоем месте я бы вот что сделал: потребовал от прокурора открытого разбирательства. Тайну тут нечего делать. Во всяком случае уголовщиной, я думаю, не пахнет. С Платоновым сводят счеты.

- Это ясно, что сводят, но не весь же колхоз. Представьте себе, задает он трактористам, каждому в отдельности, вопрос: "Вас Платонов бил? А кого бил из ваших товарищей?" Дикость какая-то! Ну, наорать он может, оскорбить даже, когда разойдется, за словом в карман не лезет, но чтобы руку поднять! Да и кто позволит себя ударить? А слух-то поплыл. В Тростянке, слышу, говорят: десять человек избил, медиков застращал, те справок не дают, боятся. Чего доброго, заявят отвод кандидату в депутаты...

- Да-а, Леня, даже предположить нельзя было, что твоя "болотная" идея обернется этаким манером. Вот тебе и кооперация... Похоже и тут кто-то "скооперировался".

Между тем дошла очередь и самому Платонову предстать перед прокурором. Прокурор вызвал его в город, разговор шел в служебном кабинете один на один, видимо, у прокурора были основания для такой предусмотрительности.

- Скажите, товарищ Платонов, кому и по каким ценам вы приказывали отпускать из столовой мясо?

- А то ты не знаешь?

- Простите, я вам не брат и не сват, так что давайте будем на "вы".

- Когда предъявишь мне обвинения, тогда и будем на "вы" и на "гражданин". А пока хочешь, чтобы я напомнил, коль сам запамятовал, сколько раз ты брал в "Новой жизни" говядину и телятину, будем на "ты". Напомню, что записок я не писал и заведующей не приказывал, ты приходил ко мне и я говорил: "Иди в столовую, скажи заведующей, что ты от Платонова и он просил..." Подчеркиваю: просил отпустить, если есть излишки. Занеси это в протокол.

- Хорошо, занесем, когда будем допрашивать вас официально. Пока же - предварительная беседа. Вы член бюро райкома, и я должен информировать товарища Озерова.

- Понятно, мои грехи - наши грехи, и вы с Озеровым решите: отыграться на стрелочнике или вытаскивать на свет всю команду. Спрашивай дальше.

Прокурор понимал позицию Платонова: только на себя он не возьмет и раскроет все карты. Предполагая такой оборот дела, он не уступил требованию сельсовета провести открытое разбирательство, ибо в его "опросных листах" фигурировали слишком высокие лица. Сейчас он хотел просто прощупать Платонова, как далеко пойдет он в своей откровенности.

- В письмах названы документы, уличающие вас в присвоении денег на сумму около тысячи рублей. Фиктивные наряды, акты на списание... Если угодно, могу назвать точные даты.

- А фамилии тех, что бывали на застольях, указаны? Нет? И в свидетельских показаниях не названы? Тогда пиши, назову, а при повторных опросах можете проверить.

- Оттого, что вы назовете, к примеру, Петра Ивановича Козырева, вина с вас не снимется. Надеюсь, понятно, что к уголовной ответственности будете привлечены вы.

- Мне понятно и другое: к моральной ответственности будут привлечены и Козырев, и Шубин с Ивановым, и прокурор Захаров. Их поведение несовместимо с их высокими должностями.

- Хотите запугать?

- Нет, объективно разделить грехи. Очищаться так очищаться всем. Я, знаешь ли, давно казнюсь, сплю не с женой - с мадам "элениум". А ты, страж законности, спокойно спишь? Без угрызений совести раскапываешь, кто сколько коньяку выпил за казенный счет? Так вот давай вместе предстанем перед судом. Перед народным. Чего бояться? Кающихся грешников народ прощает, еще поплачет вместе с нами. Знаешь, как русские бабы жалеют грешников? Я испытал. Советую и тебе. Зато будешь чистенький, как младенец. Без шуток. Думаешь, чего я не психую перед тобой? Потому что прошел омовение святой водой прощения. Так что иди докладывай товарищу Озерову. Только правду говори, чистую правду.

Из дневника профессора Дубровского.

"Прогулялся в Тростянку, проведал свояка со свояченицей, заодно Вересовских навестил. Подхожу к калитке, вижу, Павел на огороде косой махает. И пожни- то у него платком накроешь, а он уже косит.

- Что ты делаешь, доктор?

- Порядок навожу.

- Трава только поднялась, а ты...

- Да роса, черт ее подери, утром выйдешь - ноги мокрые.

- Привык по палубам в штиблетах ходить, так устлал бы огород досками.

Вот вам цивилизованный дачник в деревне! Огород у него - городской газончик. А того не сообразит, что траве дай отцвести, осемениться, тогда уж коси. Да не только в рациональной стороне дело - для него рационально ноги не промочить, сена ему не надо,- но и в эстетической: неужели врачи, интеллигентные люди, не испытывают наслаждения при виде цветения? Какое буйство красок, запахов, какое разнообразие форм цветков и растений представляют цветущие травы! Понаблюдай растение от первого зеленого шильца до созревания и увядания - увидишь жизнь. Восхитись же ее красотой и смыслом, великой целесообразностью в природе и поразмышляй над своей сущностью и душевной бедностью. Не умеем. Многого мы не умеем видеть, обворовываем сами себя и от поколения к поколению нищаем душевно. Гляжу, как живет нынешнее дубровское поколение и понимаю тревогу Алеши Котова: что останется от природной красоты его сыну? Губим все подряд, не задумываясь, что оставляем после себя. И видится мне прямая связь между отношением к природе и отношением к человеку. Оглохли люди душой, огрубели чувствами, не улавливают тонкостей ни в природе, ни в человеке, как будто оборвались в них все струны, кроме одной, самой толстой, как черенок ложки, отзывающейся только на сокращение желудочных желез при запахе пищи.

Анонимщики терзают Платонова. Да ладно бы те несколько, что писали пасквили, а то ведь чуть не каждый норовит пнуть ногой, досадить, плюнуть в душу сочинением какой-нибудь небылицы. Прямо-таки оторопь берет: сколько в людях зла! Ну чего, казалось бы, Вересовским встревать не в свое дело, ан нет, и у них находится повод: просили на придворке скважину пробурить - отказал, мол, есть в деревне колодцы и пользуйтесь, а до персональных скважин очередь пока не дошла, - и тоже включились, смакуют сплетни, аж тошно слушать. И чай не стал пить, ушел. Воспитание, воспитание... Экономисты шумят в дискуссиях, кричат за продналог, но продналог благородства не прибавит: потеряли мы не одну лишь заботу, а что-то более значительное.

Думающему человеку от власти сегодня нелегко - его ждет одиночество. -Пока не найдет соратников. Впрочем, это всегда так - ломка. И себя, и обстоятельств. И чем больше нужда в том и в другом, тем сложнее положение человека, следовательно, тем тоньше и осторожнее надо быть в оценках. Искренности - вот чего нам страшно не хватает, и тем, кто провинился, и тем, кто судит.

Ах, если бы не косили траву до цветения!.."

Восемь злополучных писем, теперь уже с приложением "Результатов проверки анонимных жалоб на председателя колхоза "Новая жизнь" Ю. П. Платонова", опять легли на стол Озерова. Последовавшее за этим позволяет думать, что секретарь райкома, поручая про- курору расследование, не по оплошке, а сознательно не дал ему "направляющих указаний", видимо, рассчитывал на что-то такое, о чем до поры до времени не следовало говорить.

Озеров пригласил узкий круг людей: Иванова, Шубина, прокурора Захарова, председателя совета РАПО Зайцева и... Петра Ивановича Козырева. Козыреву он позвонил сам и предупредил, что разговор будет щекотливый, касающийся и его лично, и, если Петр Иванович считает почему-либо неудобным для себя присутствовать, райком настаивать не будет.

- Осведомлен, - коротко ответил Петр Иванович. - Приду.

- Прошу, - пригласил Озеров собравшихся к длинному столу для заседаний и сам сел на свое обычное место. Это давало понять, что разговор будет хотя и без протокола, но официальный. И без предисловий перешел к делу: - Что будем делать с Платоновым?

- Сколько ему насчитали? - спросил Иванов.

- Девятьсот шестьдесят пять с копейками. Злоупотребления прошлых лет.

- Дело подсудное, - заключил Иванов. - Значит, кандидатура его в сельсовет снимается. Очевидно, встанет вопрос и о партийности.

- Шубин и Зайцев, ваше мнение?

- От моего мнения ничего не изменится, - сказал Шубин. - Закон есть закон. Председателем ему уже не быть.

- А если колхозники не проголосуют за освобождение? - спросил председатель РАПО. - Авторитетом пользуется. А сейчас он вообще резко изменился. Последние собрания показали, что за ним пойдут.

- В тюрьму, Зайцев, даже за любимым не ходят, - заметил Иванов.

- Отчего же? Газеты пишут, что даже осужденных оставляли председателями. Волю народа не отменишь.

- Ну, Платонов не из тех, кого будут держать.

- Слушай, Григорий, - обратился к Иванову Козырев, - почему ты так настроен против Платонова? Помнится, он был у тебя в фаворе. Извини, но это похоже на предательство. Больно легко сажаешь в тюрьму.?

- Девятьсот рублей не деньги - внесет, - сказал Зайцев. - До суда, я думаю, доводить не следует. Этак мы все кадры вырубим. Завтра накатают "телегу" на другого, на третьего - давайте всех сажать...

- Я не за то, чтобы сажать, но репутация Платонова подмочена и баллотироваться он не может. До выборов две недели...

- А вы, Григорий Григорьевич, где баллотируетесь? - спросил Озеров.

- В райсовет по Дубровскому округу, в областной - по Первомайскому. А что?

- Предполагаю, что на встрече с избирателями за Платонова и с вас спросят. Впрочем, и с нас тоже. В этой папке, - Озеров взял в руки "Результаты проверки...", - названы ваши фамилии. Застолья, снабжение через столовую, покровительство... Словом, соучастие.

- Это не криминал, - заявил Шубин.

- Да, Вячеслав Федорович, в лучшем случае вас пригласят в качестве свидетеля. В приговоре вашей фамилии не будет, на худой конец - в частном определении. Но - репутация? Иванов сказал о подмоченной репутации, а надо было сказать о... репутациях. Делать безгрешный вид, когда наши вольности, будем называть это так, ни для кого не секрет, - значит быть неискренним, следовательно, не иметь морального права руководить. С Платоновым у меня был разговор. Он прав: или покаяние, или уход. Перед вами тот же выбор. Решайте.

За столом установилась долгая и тягостная тишина.

Наконец Петр Иванович Козырев поднял голову и прямо поглядел Озерову в глаза.

- Круто берешь. Но...- обвел взглядом сотоварищей и, адресуясь к ним, закончил: - Но я бы на его месте поступил так же.

Ответом было упорное молчание.

Никто из них не был готов отвечать. Они умели только винить.

Из дневника профессора Дубровского. "Всех пророков экзаменует жизнь. Находясь у власти, они изрекают истины. Изреченные истины люди превращают в догмы, не подозревая, что надевают на свой разум вериги. Отягощенный веригами ум не способен к самостоятельному познанию - к осмыслению действительности и загаду на будущее, - он довольствуется чужим знанием. Ум, довольствующийся чужим знанием и не претендующий на собственное познание, - холопский ум. Между пророком, изрекающим истины, и холопом, принимающим истины на веру, существует теснейший союз. Один без другого не могут жить, и в этом их страшная, тормозящая прогресс сила.

С пристрастием читаю газетные отчеты с российского съезда учителей и послесъездовские комментарии. Поразило то обстоятельство, что лучшие педагоги - их называют ныне новаторами - оказались не избранными на съезд, а газету, защищающую учителей-творцов, делегаты критикуют под аплодисменты. Это ли не иллюстрация! Союз пророков с педагогического Олимпа с порожденной ими же бездумной массовой посредственностью показал себя во всей своей тормозящей обнаженности. Не легко сегодня тем, кто хочет думать своим умом, кто стремится сбросить с себя вериги изреченных истин!..

Велика ли моя Дубровка, а и тут та же закономерность. Районный Олимп в союзе с холопствующими анонимщиками и иже с ними одержал победу над потянувшимися к собственному познанию жизни Платоновым и Котовым. Колхозу не разрешили выйти из лесной кооперации, принудили платить дань концентрации. Дело о злоупотреблениях Платонова передано в суд, кандидатуру его в депутаты сельсовета сняли. Колхоз бурлит.

Приходится только дивиться недальновидности "олимпийцев". Они настолько ослеплены властью, что не способны разглядеть за своими тактическими победами своего стратегического поражения. Победы над одним, двумя, десятками прозревших таят в себе мину замедленного действия - вызывают необратимый процесс в сознании масс. Люди начинают мыслить, каждый стремится познать сам, что же такое происходит вокруг него, и в конце концов приходит к выводу: действовать! Процесс подобен лавине. Наступает момент - лавина двинулась, мина под Олимпом взрывается.

Платонов с Котовым пришли ко мне за советом. Я им сказал, что это - их Бородино. Они не сразу поняли, а поняв, спросили, где же их старая Калужская дорога?

- Ну, ребята, неужели трудно сообразить?

- В Тарутинском лагере, Иван Николаевич, Кутузов не просто отдыхал после Бородина, - сказал Леня. - К нему шла Россия. Со всей России шли войска. Народ шел. И Кутузов усиливался. Наполеон же, наоборот, слабел.

- Вот видишь, оказывается, исторические книги полезно читать - оптимизмом заряжают.

- Да, хандру прогоняют, - согласился Платонов. - Придется и мне поступить в ваш философский ликбез, Иван Николаевич. Для начала дайте что-нибудь о Кутузове почитать. Наш с тобой маневр, Алексей Дмитриевич, в том, чтобы стать твердой ногой на Чертовом болоте, и ни шагу назад. Климович отступился, ему этот плацдарм ни к чему. А мы с него рванем вперед. Я правильно рассуждаю, Иван Николаевич?

- Для этого, Юрий Платонович, тебе надо остаться председателем, - ответил за меня Леня.

- М-да, - покачал головой Платонов, - дело за малым - оставят ли?

Это, как говорится, одна сторона конфликта вокруг Чертова болота, - социальная. Смею думать, что мой, как выразился Платонов, философский ликбез - не последняя спица в колеснице, и свою роль тут сыграл. В таком случае нужен еще один ликбез, ибо конфликт обнаружил и вторую свою сторону - экологическую. Отношение к среде обитания приняло прямо-таки истребительный характер. Групповые интересы, с которыми мы столкнулись, пытаясь положить конец истребительству, фактически носят характер коррупционный. И местные жители, и "якуты", и лесники, и тем более городские самовольники - все они преследуют свою корысть, которая ни в самой малой дозе не содержит общественного интереса. Испещренная "крестиками" карта Алексея недвусмысленно говорит о том, что нынешний земледелец стал нехозяином в силу не только социальных причин, но и технологических. Процесс в земледелии, и прежде всего машинизация, сделал крестьянина экологически безграмотным, он утратил те знания природы, которые имели деды и прадеды. Ручной труд на поле и в лесу давал возможность, более того - заставлял приобретать опыт непосредственного обращения с живой жизнью, вел к ее познанию. Могучая машина лишила его этого опыта, он приобрел другой - всесокрушающего преобразования. Опьяненный своей силой, но лишенный понимания, он становится опасным социально. Вот тут и смыкаются обе стороны конфликта, социальная и экологическая, причина превращается в следствие, а следствие в причину. Я прихожу к выводу, что в селе - в первую очередь в селе! - необходимы Дома экологического просвещения (ДЭПы), и если получится, как задумано, с пристройкой к моей избе, то в ней и надо открыть такой ДЭП, положить хотя бы начало. Не будет никакого возвращения хозяина, если не возвратить человеку знания предков о среде его обитания. Терять опыт поколений - преступно, идти вперед можно только путем прибавления опыта".